И все-таки кое в чем наши мнения разошлись.
— I love Пита Доэрти! Это новый Джим Моррисон. Я от него без ума.
— Ты с этим психом и пяти минут не выдержала бы.
— Он поэт.
— Вот он блеванет тебе па юбку, твой поэт, и ты сбежишь.
— Не ревнуй. Он колется, потому что ему плохо.
— Я ревную к этому бомжу? Pizdets!
— От кого ты таких слов набрался? Ты вульгарен. У меня бабочки в животе порхают, когда я слушаю Пита Доэрти.
— А у меня, когда я тебя вижу, в низу живота бьет гейзер.
— Может, Доэрти и торчок, но он хотя бы не скаут!
— Как же! А куда ты денешь Кейт Мосс?
— ОК, но он не пялится целый божий день на других баб, высматривая толстые сиськи и маленькие жопки!
— Я смотрю на других, только чтобы убедиться в том, что я и так знаю: ты самая красивая девочка во всей живой природе. Твои глаза самые огромные в нашей галактике, а в нее я включаю не только созвездие Стрельца, но и туманность Андромеды.
Когда мы так пикировались, я видел, что она обижается больше меня, потому что она моложе и ее броня еще не затвердела. Я сдерживался, чтобы не изнасиловать ее, она — чтобы не разрыдаться. Между нами, как говорится, зарождалась любовь. Лучшие мгновения узнавания — это вот такие мелкие стычки, дурацкие ссоры, которые только закрепляют перемирие и слегка пугают — знак того, что тебя наконец проняло, и, странное дело, не в кино и не перед экраном телевизора. Ну а как не разозлиться, если при взгляде на ее лицо выступают слезы. Так мы добрели до улицы Герцена, чтобы взглянуть на розовый особняк в стиле раннего модерна, где жил Владимир Набоков. Можно ли было нашей парочке туда не зайти…
Я чувствовал, что возвращаюсь к жизни, посылая ей идиотские эсэмэски. Посмотрите, поп жизни моей, я их все сохранил в мобильнике.
«Ты меня забыла, бросила, ты заснула, умерла или влюбилась в меня?»
«Я люблю тебя снова и снова».
«Время без тебя течет слишком медленно. Завтра наступит через год».
«Я ищу тебя уже сорок лет».
«Благодарю Господа за то, что он дал тебе жизнь, твою мать — за то, что она тебя вырастила, и отца Иерохиромандрита за то, что он познакомил нас».
«Я закрываю глаза и вижу твои».
«Наше совместное существование будет потрясающим».
«Твои глаза цвета ликера «Кюрасао» — мои диктаторы. Я тебя люблю до потери пульса».
«Я — твой двойник и твоя половина».
«Я все время глупо улыбаюсь, думая о том, что ты существуешь».
«Без тебя я становлюсь инвалидом, паралитиком, дауном, параноиком, невротиком, депрессивным маньяком и впадаю в кому. Закрой глаза, я наложу руки тебе на лицо и прошепчу, что буду любить тебя вечно. Слышишь ли ты, как мои слезы капают тебе в ухо?»
«Сегодня у меня полно работы, но мне бы хотелось проверить твою эпиляцию в области бикини».
«Торчу в порту, почему не у тебя во рту?»
«Ты воздух, наполняющий мои легкие и молодящий мою опустошенную душу».
«Мне скучно без тебя… потому что я скучаю по тебе».
«Я много чего ненавижу, но кое-что люблю, тебя в том числе».
Когда я перечитываю эти сообщения, у меня выступают слезы, потому что как-то, в порыве мщенья, я стер все ее ответы.
7
Из шестидесяти солнечных дней в году мне выпало всего четыре, и на том спасибо. Начиная с мая в Петербурге ночь больше не наступает, поди засни в таких условиях. В полночь свет лиловеет, потом приближается к синему Кляйна. В три утра солнце заходит на часок, но поспать дольше, чем оно, все равно не удается. Мы с Леной проплыли на лодке по всем каналам, но будьте бдительны: Петербург — это вам не Северная Венеция (оставим это дебильное название Амстердаму или Брюгге, я думаю, вы не против, святой отец). Все триста мостов тут освещать, само собой, не нанимались, но сияния Лениного лица с лихвой хватало, чтобы не потерпеть крушения. Рыбаки мрачнели, глядя, как мы распугиваем им рыбу своей моторкой. Мосты распахивались над Невой, пропуская корабли, идущие к Ладоге. В Петербурге разработан классический метод кадрежа: перевезите девушку на противоположный берег, и она никуда от вас не денется, пока не сведут мосты, часов в пять утра. В Петербурге я постоянно терялся, и Лена заметила, что я страдаю топографическим кретинизмом. Ну а что вы хотите, мне нравилось блуждать в мраморном лабиринте, чувствуя себя смутным силуэтом в тумане, тенью между камнями и рекой, которая постоянно выплескивается через край. Говорят, осенью ветер гонит воду из Финского залива прямо в подвалы Академии изящных искусств, уничтожая древние рукописи и шедевры живописи. Крыши золотились над городом, словно плечи стриптизерш из клуба «Golden Dolls». Небо окрашивалось в розово-грудные тона. Мосты разводились словно ноги. У меня, конечно, перебор с сексуальными сравнениями, простите, your holyness, но от всех остальных скулы сводит. Когда ночи нет, в сон не клонит. Сумеречные улицы были все на одно лицо, и при взгляде на проходящих мимо девушек казалось, что листаешь каталог агентства «Elite». Набоков удачно выбрал место рождения, равно как и президент Путин. В Питере среднестатистический женский облик соответствует обложке «Вог». Некоторые богини приезжали в ночные клубы на водных лыжах по Фонтанке. Слава богу, Невский проспект с неоновыми, типа бродвейскими огнями и услаждающими слух туристов арфами в качестве звукового фона служил мне компасом после бурной не-ночи в «Забава-баре» (стриптиз-клуб на барже). Я возвращался в гостиницу, шагая вдоль ее фасада в стиле рококо, выкрашенного в желтый цвет — в надежде, видимо, создать иллюзию, будто у них тут круглый год солнечно. С малышкой Еленой Дойчевой мы посетили квартиру, где Достоевский написал «Братьев Карамазовых»: ничего интересного, разве что мягкая шляпа, которую он забыл в Париже. Часы остановлены на минуте его смерти — восемь тридцать шесть, 28 января 1881 года. Теперь я понимаю, как пишутся шедевры: селишься в убогой квартирке, напяливаешь мягкую шляпу — и вдруг что-то такое проявляется на чистом листе бумаги. Тогда лови момент, ныряй — и готово: твою квартиру сохранят в первозданном виде. Заглянули мы и к Пушкину: недурная библиотека для парня, умершего в тридцать семь лет. Нас попросили снять обувь и натянуть тапочки, чтобы не поцарапать пол. Под ошалелым взглядом дежурной бабушки мы с Леной скользили, выбросив вверх руки, как фигуристы, и умирали от смеха. Здесь тоже часы показывают минуту смерти поэта: без четверти три, 10 февраля 1837 года. Тут хранятся и дуэльные пистолеты, стоившие ему жизни. Они чинно лежат под стеклом. Я долго рассматривал пушку, из которой француз Дантес выстрелил Пушкину в брюхо на берегу Черной речки. В то время любовью не шутили. Повинуясь внезапному порыву, я сказал Лене: