Достоевский был убежден, что красота спасет мир, а вдруг она, наоборот, разрушит его? В одном из эпизодов «Частей тела» серийный убийца говорит, что красота — это проклятье нашего мира (а доктор Трой спокойно трахает какую-то страхолюдину, натянув ей на башку бумажный мешок). Отец мой, эта минута имеет огромное значение. Как в «Преступлении и наказании», я могу либо нажать на детонатор, и тогда все взлетит на воздух, либо решить не делать этого, но это решение зависит не только от меня, но и от тебя, и от Лены, и, возможно, от Бога, если он соблаговолит обратить на нас внимание. Если я нажму, то не буду единственным виновником взрыва, это будет коллективное преступление. Я за коллективизацию преступности. Я коммунист.
13
Не по зубам. Я узнал, чем кончилась та вечеринка. Все так напились, что начали потрошить подушки. Выпустив гусиные перья в воздух, они стали поливать своих девушек медом и обваливать их в пуху. Оргия превратилась в курятник с человеческим лицом. Говорят, на следующий день прислуга попросила прибавки к зарплате. Ленин, вернись, они сошли с ума!
Такому типу, как Сергей, красота не нужна, но — и это еще хуже — он ищет новизны (как Казанова: «Новизна — тиран моей души»). Ему просто нужно занести еще одно имя в список своих охотничьих трофеев. После того как я ушел с его пати, Идиот прекратил крышевать меня. Он знает, что я ему больше не друг. Эти люди ненавидят тех, кто оказал им услугу. Друг, представивший ему идеальную производительницу слез, может стать только его врагом. Ну и ладно, зато он научил меня пользоваться взрывчаткой. Электрические кабели, подрывной заряд, детонаторы, управляемые с мобильного телефона, нет, правда, я ему обязан по гроб жизни. Сечешь? Если тут все рванет к чертям, то только благодаря ему. Он коллекционирует огнестрельное оружие. У него на даче хранится целый арсенал: «узи», гранаты, базуки, тротил… Когда власть распределяет госсобственность, она снабжает новых владельцев необходимыми средствами ее защиты, у нее просто нет иного выхода, если ей не хочется, чтобы заводы снова попали в лапы восставшего народа. В тот вечер, когда я сбежал и ушел в подполье, я кое-чего прихватил в его оружейном подвале и увел «хаммер», набитый взрывчаткой. Я обменял Лену на автомобиль, достойный «Платы за страх». Его с лихвой хватит, чтобы подорвать твою «чернильницу»!
Лена сейчас придет… Я возьму ее за руку и попрошу прощения, словно на помощь позову. Пойми меня, старец, я совершил непростительную ошибку — я все время просил ее убегать от меня, и она послушалась! Гуляя по Летнему саду после нашей восхитительно ужасной первой ночи, мы присели на скамейку под дубами, и тут я решил закинуть удочку:
— В тот день, когда ты станешь моей, я заскучаю, и ты мне очень дорого за это заплатишь.
— Да ну?
— Так уж я устроен. Я буду тебя любить, пока ты меня не полюбишь.
— Зачем столько пафоса? Вы весь дрожите, успокойтесь…
Она пила пиво из горла, и ногти у нее были синие, как зрачки.
— Лена, если тебя не затруднит, не называй меня больше на «вы».
— Ну, я ж не говорю по-французски!
— Да… По-английски «ты» и «вы» существуют и не существуют одновременно, как кошка Шрёдингера.
— Странный вы человек, Октав.
— Странный вы человек, Октав. Говорите всякие злые и романтические слова, хотя мы всего-то одну ночь вместе провели.
— Ночь может быть длиною в несколько жизней.
— Это нереально.
— Реальность скучна.
— В сказках одна сплошная выдумка.
— Напротив, это единственное, что существует на самом деле. Надо просто набраться мужества и нырнуть в сказку. Поверить в Перро и братьев Гримм, как верят в Бога и Деда Мороза, поверить в любовь и счастье, в перераспределение доходов и всеобщую справедливость, в мировое правительство, возрождение плоти и в бессмертие души. И еще в людоедов.
— Ты мне только спать мешал. Мне понравилось с тобой целоваться, знаешь, я вот уже год как не девочка, и я могла бы привыкнуть к тебе, мне даже хотелось бы узнать вас поближе.
— Продолжай ускользать от меня, о близкое и странное создание. Поверь мне, так для нас обоих будет лучше.
— Отлично, тогда da svidania.
Она рывком вскочила с места, я даже закашлялся. Наверняка в мире существует нечто еще более прекрасное, но мне оно не попадалось. Я задрал голову к вершинам елок, где надрывно кричала чайка. В пруду, хоть и заросшем тиной, отражались переливчатые кусочки Санкт-Петербурга. Я схватил ее за руку, по всем правилам мачо (косил в ту минуту под Михаила Строгова). Она печально взглянула на меня:
— Ты как все мужики, стоит мне уйти, как вы за мной бежите. Я разочарована.
— А я нет.
— Я не ты, я могу полюбить. I can love. You are just pretending.
Потом она добавила по-французски:
— Ты правда хочешь, чтобы мы были все же на «ты»?
Я опустил глаза, чтобы не ответить:
— Я хочу, чтобы мы были же-на-ты.
Она позволила мне взять себя за руку. Я лег на скамейку, она села на меня верхом, сомкнув колени под короткой юбкой, и я понял, что можно любить кого-то, не выпуская никогда его руки.
14
Как меня колбасит… Holy man, знаешь, я не всегда тебя понимаю… Мне вообще невдомек, как можно заниматься чем-либо, кроме любви. Когда она придет? Почему ты смеешься? Святой отец, как не стыдно потешаться над моими чувствами! Раз в жизни я тебе поверяю что-то прекрасное, великое, небесное, а ты презрительно усмехаешься, ах, как это неприятно, я мог бы обидеться и нажать на кнопку, чтобы положить конец нашей беседе… Если я пока сдерживаюсь и не взрываю твой новенький храм, то только потому, что жду Лену. Я увезу ее в «Нгоронгоро Кратер Лодж», в хижину масаи, разбудив розовых фламинго на восходе танзанийского солнца. То есть как она не вернется? Что ты такое говоришь… рю Дарю?