— Нет, отчего же. Конечно, окончательно еще ничего не решено, но она призналась, что я ей нравлюсь.
— Что?!
— Она сказала, что ее привлекают самостоятельные, мужественные, красивые мужчины, при этом спортивные, деятельные, обладающие сильным характером и честолюбием.
— Ради всего святого, проваливай, — сказал я. — Дай мне спокойно доесть яичницу.
Встав с постели, я сразу же поскакал к телефону и велел Юстасу прервать на время свои штудии и срочно поставить на твингского рысака — по десятке за каждого члена синдиката. После обеда Юстас позвонил мне и доложил, что сделал все, как я сказал, причем по более выгодной ставке — семь к одному: расценки повысились по причине слухов из хорошо осведомленных кругов, что преподобный подвержен сенной лихорадке и сильно рискует, совершая утренние прогулки по цветущему лугу. В воскресенье утром я убедился, что мы на верном пути: старина Хеппенстол закусил удила и выдал на-гора тридцатишестиминутный монолог «О вреде суеверий». Во время проповеди я сидел рядом со Стеглзом и заметил, что он побледнел. Стеглз был недомерок с крысиной мордочкой и бегающими глазками, весьма недоверчивый тип. Не успели мы выйти из церкви, как Стеглз официально заявил, что впредь ставки на преподобного Хеппенстола будут приниматься из расчета пятнадцать к восьми, и с раздражением добавил, что не мешало бы обратить внимание «Жокей-клуба» [17] на такой подозрительный разброс в результатах, хотя теперь, конечно, уже ничего не докажешь.
Такая грабительская ставка мгновенно охладила пыл игроков — ясно было, что большие денежки нам тут не светят. Наступило затишье, но во вторник после обеда, когда я прогуливался перед домом с сигаретой, к крыльцу подкатили на велосипедах Клод и Юстас, и я сразу понял: им не терпится сообщить важные новости.
— Берти, мы должны действовать, — взволнованно выпалил Клод. — Надо что-то придумать, иначе мы влипли!
— А что случилось?
— Не что, а кто: Г. Хейворд, — мрачно сказал Юстас. — Участник из Нижнего Бингли.
— Мы его с самого начала не принимали в расчет, — сказал Клод. — Проглядели его. Вот всегда так. Стеглз его проглядел. Мы все его проглядели. А сегодня утром проезжаем мы с Юстасом через Нижний Бингли и видим: в церкви венчание. Надо, думаем, зайти проверить, в какой Г. Хейворд форме, вдруг это темная лошадка.
— Слава богу, что мы там оказались, — сказал Юстас. — Он толкнул речь на двадцать шесть минут — Клод засек по своему хронометру. И это на деревенской свадьбе! Представляешь, что будет, когда он развернется по-настоящему?
— У нас только один выход, Берти, — сказал Клод. — Ты должен выделить дополнительные средства, нам нужно подстраховаться и поставить на Хейворда.
— Но…
— Это наш последний шанс.
— Мы столько поставили на Хеппенстола — а теперь все псу под хвост!
— Но что же делать? Ты же не станешь утверждать, что наш преподобный в состоянии выиграть у Хейворда при такой форе?
— Вот оно, нашел! — воскликнул я.
— Что ты нашел?
— Я понял, как обеспечить выигрыш фавориту. Сегодня же загляну к Хеппенстолу и попрошу в качестве личного одолжения прочесть в воскресенье его коронную — «О любви к ближнему».
Клод и Юстас посмотрели друг на друга, как те парни в стихотворении, — «в немом оцепенении» [18].
— Послушай, а ведь это выход! — сказал Клод.
— Причем гениальный выход, — сказал Юстас. — Кто бы мог подумать, Берти, что ты на такое способен.
— И все же… — сказал Клод. — Допустим, эта проповедь и вправду нечто, но четыре минуты форы…
— Ничего страшного, — возразил я. — Я сказал, что проповедь на сорок пять минут, но я ошибся. Теперь я вспомнил, что никак не меньше пятидесяти.
— Тогда действуй! — сказал Клод.
Вечером я все уладил. Старик Хеппенстол с радостью согласился. Он был польщен и тронут тем, что я до сих пор помню его проповедь. Признался, что ему давно хочется снова ее прочесть, но он опасается, не длинновата ли она для сельской паствы.
— В наше суетное время, мой дорогой Вустер, — сказал он, — даже деревенские прихожане, которые не столь сильно заражены извечной спешкой, как столичные жители, — даже они предпочитают проповеди покороче. Мы частенько спорим с моим племянником Бейтсом — к нему скоро перейдет приход моего давнего друга Спеттигью в Грэндлбай-де-Хилл. Он считает, что в наш век проповеди нужно писать в форме яркого, краткого и доходчивого обращения к пастве, минут на десять-двенадцать, не более.
— Я и сам не люблю длинных речей, — сказал я. Но при чем тут ваша проповедь «О любви к ближнему»? Уж ее-то длинной никак не назовешь.
— Целых пятьдесят минут.
— Не может этого быть!
— Ваше удивление, мой дорогой Вустер, для меня чрезвычайно лестно. Тем не менее смею вас уверить, что именно столько эта проповедь длится.
Но при чем тут ваша проповедь «О любви к ближнему»? Уж ее-то длинной никак не назовешь.
— Целых пятьдесят минут.
— Не может этого быть!
— Ваше удивление, мой дорогой Вустер, для меня чрезвычайно лестно. Тем не менее смею вас уверить, что именно столько эта проповедь длится. А может быть, ее стоит несколько сократить, как вам кажется? Так сказать, подрезать ветви и проредить крону? К примеру, я мог бы опустить пространный экскурс в проблему брачных отношений у древних ассирийцев.