Как Луна, как Солнце. Сколько здесь всего! Посмотрите на линию этого крыла, на изгиб фюзеляжа в том месте, где он переходит в киль, на искорки в его стеклах и вспышки солнечных лучей на металле и ткани: да он должен стоять в центральной галерее Музея современного искусства!
Ну и что, что я не покладая рук работал, чтобы заработать на него деньги, или что мне пришлось от начала до конца построить его самому у себя в подвале, или что для того, чтобы заботиться о нем, мне приходилось во всем отказывать себе в жизни. Ну и что, что я не трачу ни цента, на ликер, сигареты, кино, кегли, гольф, пикники, новые автомобили, игры на бирже и сбережения. Ну и что, если я ценю этот самолет, когда больше никто в мире его не ценит, это все равно ничего не меняет, все равно совершенно невероятно, что в мире могло случиться нечто такое прекрасное, что этот самолет стал моим.
Я думаю обо всем этом, глядя на приборы, на радиоприемники, прикасаясь к штурвалу, переключателю баков топлива, тумблерам включения бортовых огней, прикасаясь к обивке сидений, глядя на маленькие цифры индикатора скорости и на то, как движется стрелка альтиметра, когда я вращаю ручку подстройки, вслушиваясь, как по траве и изгибам самолета скользит ветер, и так проходит полчаса, хоп, — и нет их. Я сижу один в самолете на земле, почти не двигаясь и не произнося ни слова, просто глядя на него, прикасаясь к нему, думая об этой штуке и о том, что она может летать, и /. +g a превращаются в полсекунды и улетучиваются прежде, чем секундная стрелка на бортовых часах успевает сдвинуться в места.
Я могу лететь. Куда угодно. Я знаю в точности, что нужно делать руками и ногами со всеми этими ручками, рычагами управления и педалями, и в каком порядке действия должны следовать друг за другом, чтобы самолет ожил и действительно оторвался от земли, направившись куда угодно на Земном шаре, вообще куда угодно, и добраться туда, если я действительно хочу туда попасть. Куда угодно. Вот прямо сейчас, в этот момент, когда я сижу здесь. В этом самом самолете. В Нью-Йорк. В Лос-Анжелес. В Канаду. В Бразилию. Во Францию, если я установлю дополнительный бак с топливом, затем в Италию, Грецию, Бахрейн, Калькутту, в Австралию и Новую Зеландию. Куда угодно. В это так трудно поверить, но это так, любой, кто летает на самолетах, без малейшей тени сомнения это подтвердит. Все прочие могут принять это просто как факт, тысячу тысяч раз доказанный и передоказанный. Я сижу в этой кабине и еще полчаса утикивают в прошлое, а поверить в это все еще невозможно. Все в порядке, я это понимаю, но я не могу честно сказать, что я могу это осознать, поверить в это, ухватить целиком тот факт, что самолет может летать.
Это только начало, мы еще даже не оторвались от земли. Одно лишь слово «самолет» так много значит! Как кому-нибудь могут не нравиться самолеты, как кто-то может их бояться или считать, что они не столь прекрасны, чтобы их стоило созерцать? Я не могу поверить, что где-то найдется такой живой человек, который бы посмотрел на это существо из крыльев и плавных линий и равнодушно прошел мимо.
Проходит время, и наконец мне удается заставить себя запустить двигатель, завертеть винт, но, должен вам сказать, это требует нечеловеческой концентрации. Потому что я касаюсь ручки, а на ней написано СТАРТЕР. Стартер. Тот, что дает старт целому путешествию в небо, за все горизонты мира. Стартер. Достаточно лишь коснуться его, и вся моя жизнь снова изменится, произойдут события, которые иначе ни за что не случились бы. На планете, где в противном случае была бы тишина, зазвучат звуки; там, где был бы спокойный воздух, закрутятся порывы ветра; там, где была прозрачность и четкая видимость, начнутся дрожь и перемещения. Стартер. Все это происходит так молниеносно, что моя рука застывает в воздухе на полпути к ручке, и я проглатываю комок и трепеща вопрошаю себя, в достаточной ли степени я человек, есть ли у меня Божественное Разрешение от самого Господа, чтобы запустить в движение все эти события галактической важности.
Ручка застыла в неподвижном ожидании и на ней одно слово — СТАРТЕР, все правильно, черные буквы на пластмассовой рукоятке цвета слоновой кости, полустершиеся от того, что их так часто касались за все эти годы.
Достаточно коснуться этой ручки и оживет целый отдельный мир: двигатель. ДВИГАТЕЛЬ. Сейчас он еще — мертвая холодная сталь, но уже в следующее мгновение, если я пожелаю, в нем затеплится жизнь, завертятся промасленные подшипники, вспыхнут в темноте искры, по проводам зажигания побегут импульсы, оживут стрелки приборов, появится дым, рев и грохот и закружится сверкающий вихрь, который есть винт. ВИНТ. Он движется вперед. Куда? В пространства, которых никогда не касался человек, в события, которые всех нас подвергают проверке, по которым мы можем измерить, чего мы достигли как человеческие существа в работе над своей судьбой:
Теперь вы видите, в ловушку какого рода я попался. Я не могу сделать самой элементарной вещи в аэропорту (о! воздушный порт, гавань для маленьких судов, бороздящих небесные просторы); я не могу просто сесть в самолет (чудесная машина, построенная на основе волшебного принц: ) и нажать стартер (тот, что запускает в движе: ), чтобы запустить этот проклятый двиг: (целый мир: ) без того, чтобы весь мир не задрожал, не наполнился величественным золотым сиянием, чтобы в небесах не зазвучали трубы, и в облаках не появились, хлопая крыльями, ангелы, двадцатитысячным хором поющие «Аллилуйя» — ангелы-мужчины с низкими голосами и ангелы женщины с высокими; и все это столь грандиозно и величественно, что у меня — глазах выступают слезы, и я растворяюсь в радости и благодарности Вселенскому Сознанию. И это при том, что я еще даже не прикоснулся к стартеру.
Так происходит со всем, что касается воздухоплавания, ничто от этого не застраховано, ничто, что имеет хоть какое-то отношение к полету. Если я, например, хоть на мгновение задержу свое внимание на взлете, я снова пропал. ВЗЛЕТ. Освобождение от оков и цепей, которые многие века держали привязанными к земле отцов, отцов наших, которые до них держали на земле лохматого мамонта и стегозавра, деревья и камни. В нашей власти победить эти оковы, прямо сейчас. В нашей власти встать в конце взлетной полосы, выровнявшись вдоль ее оси, нажать ручку газа и начать движение вперед, поначалу медленно, затем все быстрее и быстрее, затем поднять нос и щелк- брязь-стук-грюк — цепей уже нет. Мы можем это сделать. Мы можем взлететь. В любое время, когда пожелаем, мы можем отправиться в полет.
Или возьмем скорость полета. Простое элементарное понятие — СКОРОСТЬ ПОЛЕТА, и вот я уже не здесь, я уже окунулся в ветер и мои руки — это крылья, и я чувствую эту скорость, этот полет, эту скорость полета, которая несет меня вверх, выше и выше за облака, прочь от всего ложного, навстречу всему истинному, навстречу ясному чистому — простому искреннему небу. И снова раздаются звуки труб, и ангелы во всю мощь своих легких поют о скорости полета. Сто миль в час по шкале прибора, почему я не могу отнестись к этому просто как к факту, факту и все? Нет, никогда, можно и не надеяться. Без величия не обойтись.
Теперь вы видите, как это. Ангар. Топливо. Давление масла. Взлетная полоса. Крыло. Подъем. Высота. Ветер. Небо. Облака. Воздушный коридор. Вираж. Планирование. Даже Авиация и Летные Службы, и так далее и так далее и так далее. Теперь вы видите, что я попался, словно мышь в мышеловку.
Это все было бы ничего, и я долго об этом молчал, поскольку если мне предназначена роль мученика, я смиренно приму ее и буду нести тяжкую ношу этого редкого недуга во имя всех тех, кто летает.
Но я заговорил, потому что мне доводилось иногда видеть, как другие пилоты приземляются, глушат двигатель и продолжают сидеть в кабине, и сидят они там дольше, чем нужно, чтобы заполнить бортжурнал, словно и они знают, что такое это величие. А вчера я встретил человека, который на людях признался, что иногда приходит в аэропорт на полчаса раньше, чем нужно, забирается в свой Чероки-180 и некоторое время сидит в его кабине просто так, в свое удовольствие, еще даже не запустив двигатель и не вырулив на взлет.