Лицо худощавого монаха было необыкновенно доброе. В жилистых ладонях он вертел кусок кирпича, словно собирался немедленно начать восстанавливать мост.
— Вода спадает, сэр. А как течение вашей жизни, идет оно вниз или вверх?
История с тягуном и повозкой показалась нудной и ненужной.
— На такой вопрос непросто ответить.
Но от других вопросов Деррон был избавлен, внимание монахов отвлекли несколько крестьян, возникших откуда-то из грязевых далей. Теперь они босиком шлепали вдоль высыхающего берега. Крестьянин впереди гордо покачивал веревку с большой серебристой рыбой, недавно пойманной и еще бившей хвостом.
Крестьяне остановились у обочины. Они небрежно поклонились Деррону — он был недостаточно богато одет, чтобы вызвать робость.
Крестьянин с рыбой обратился к монахам, но остальные принялись его перебивать. Разгорелся спор — кому говорить, кому принадлежит рыба? Крестьяне пришли заключить с монахами сделку: не примут ли святые братья самую большую и свежую рыбу из недавнего улова («Мою рыбу, братья, это моя леска!») в обмен на какую-нибудь действенную молитву для увеличения урожая на полях?
Деррон отвернулся — спор обещал перерасти в ссору, — и увидел, что Винченто по-прежнему сидит один. И в этот момент дух Деррона был потрясен видом собора Оибога.
Шпиль возносил позолоченный знак клина на высоту двухсот шестидесяти футов. Камни башни, стен, летящие силуэты контрфорсов были густого ясного серого цвета, едва не светились на солнце. Цветные стекла витражей внутри восточной стены сейчас пылают живым огнем. Хрупкий шпиль и стекло восстали из праха, и значит. …она тоже живая, где-то рядом, он ее найдет. Возрожденная иллюзия была сейчас сильнее всякой логики. Сейчас он услышит ее голос, она позовет его, он протянет руку и…
Всплеск. Толстый монах смотрит на воду, на лице у него удивление, разочарование, а сухощавый стоит над водой, протянув руку. Большая рыба плещется в реке, наверное, умудрилась выскользнуть.
…коснется ее теплой, живой кожи. Ветер теребит ее волосы — все мельчайшие детали всплыли в памяти Деррона…
Ноги понесли его прочь, обратно на дорогу. Мимоходом он отметил, что Винченто сидит на старом месте, один. Но в монастырь Деррон не вернулся. Могучий собор на холме манил, и Деррон не спеша начал взбираться наверх.
Брат Иованн с печалью смотрел на крестьян, а слова его были обращены к плескавшейся рыбине.
— Брат-рыба, я вернул тебе свободу. Не потому, что нам не нужна пища, а чтобы ты мог восхвалять Господа, посылающего всякую благодать — рыбу удильщику, свободу рыбе.
Иованн грустно покачал головой.
— Как часто забываем мы воздать благодарность, тратим усилия, чтобы обогнать ближнего!
Рыба выпрыгнула, плеснула. Словно воздействие духа, пока она висела на крючке, лишило ее разума.
Иованн грустно смотрел на карликовый рыбий шторм.
— Утихомирься, брат-рыбка! Довольно! Живи в воде, а не на жгучем воздухе! Благодари своим рыбьим способом!
Плеск утих. Остатки пены унесло течением. Тишина нависла над берегом. Крестьяне подняли руки в знаке клина, обменивались быстрыми взглядами. Кажется, они не прочь были взять ноги в руки и смыться, но не осмеливались. Брат Саил, сам похожий на вытащенную на берег рыбу, смотрел то на реку, то на брата Иованна.
Иованн поманил Саила в сторону.
— Я хочу уединиться на час, помолиться и попросить у Святейшего очищения от гнева и гордыни. И чтобы у этих бедных людей был добрый урожай. Поступи и ты так же.
Саил остался стоять с открытым ртом, а Иованн пошел к монастырю.
Пока Деррон поднимался по ступеням к собору на холме, ощущение присутствия любви померкло. Ее гены сейчас разбросаны в двух тысячах ее предков, в их хромосомах, и ближе к ней не подобраться. Он знал, непроницаемая стена парадокс-петель отсекла возвращение в дни его собственной молодости.
Но он не мог простить ее гибели, ее смерти вместе с миллионами остальных, простить, что она покинула мир и бросила его одного.
Крыша монастыря уже была ниже его ног. Он увидел опустошенную паводком долину. У. поворота лестницы миновал деревце и с болью осознал, что через три сотни лет оно станет мощным корявым стволом, с тяжелой густой кроной, дающей много прохладной тени. Он и она будут стоять рядом, будут смотреть на долину, выбирая холм — вот тот самый, где сейчас не росло деревьев, чтобы построить там дом и вырастить детей.
Но он поднимался и чувствовал — остановись он на миг, и уже не найти сил продолжать подъем. Вот и главный вход собора. Память сразу узнала узор плиток на площадке. Через триста лет здесь будут ступать их ноги. Зачарованный серым камнем фасада, он вспомнил живую изгородь, статуи — неужели все, что он видит и слышит, не подтвердит ожидания? Юность и любовь здесь, еще живы, а война и скорбь — только проходящий страшный сон.
Дождь и солнце пробудили ветви живой изгороди, они снова зеленели. Но ее голос больше не зазвучит здесь, даже если он простоит перед входом до скончания веков. Ему захотелось упасть на колени и заплакать навзрыд, или молиться: сознание утраты было невыносимо. Но прошли долгие секунды, и он с этим смирился.
Или начал смиряться. Он понимал: для этого нужно время. Но знал, что если это началось, то уже не остановится и теперь он не упадет. Плакать он уже не будет: он будет жить.