— Ладно, — сказал он спустя целую вечность. — Может, «ладно» станет нашим «всегда».
— Ладно, — отозвалась я.
И тогда Огастус наконец повесил трубку.
Когда Огастус написал Питеру ван Хутену, то получил ответ от него уже через четыре часа. Мне же не пришло ничего и через два дня. Огастус убеждал меня, что просто мое письмо лучше и поэтому требует более продуманного ответа, что ван Хутен, очевидно, старательно составляет пояснения к моим вопросам, и на создание столь блестящей прозы нужно время. Но я все равно переживала.
В среду на лекции по американской поэзии для чайников я получила сообщение от Огастуса:
«Айзека прооперировали. Операция прошла хорошо. Теперь он официально БПР».
БПР означает «без признаков рака». Второе сообщение пришло через несколько секунд:
«Я имел в виду, теперь он слепой. Так что все плохо».
Днем мама согласилась одолжить мне машину, и я поехала в «Мемориал» навестить Айзека.
Я нашла его палату на пятом этаже, постучала в открытую дверь, и услышала женский голос:
— Войдите.
Это была медсестра, которая что-то делала с повязками на глазах Айзека.
— Привет, Айзек, — сказала я.
— Моника? — спросил он.
— Нет, прости, это, э-э, Хейзел из группы поддержки. Помнишь Хейзел и Ночь разбитых призов?
— А-а, — протянул он. — Да, мне все повторяют, что в качестве компенсации у меня обострятся остальные чувства, но пока все по-прежнему. Привет, Хейзел из группы поддержки! Подойди, чтобы я ощупал твое лицо руками и заглянул тебе в душу глубже, чем могут зрячие.
— Он шутит, — уточнила медсестра.
— Я поняла, — откликнулась я.
Подкатив стул к кровати, я села и взяла Айзека за руку.
— Привет, — сказала я.
— Привет, — ответил он и долго молчал.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила я.
— Нормально, — произнес он. — Я не понимаю.
— Чего не понимаешь? — Я не хотела видеть повязки у него на глазах, поэтому смотрела не на лицо, а на руку. Айзек грыз ногти, и кое-где в уголках кутикул проступила кровь.
— Она даже не приходила, — пояснил он. — Мы были вместе четырнадцать месяцев. Четырнадцать — это много. Блин, больно! — Айзек отпустил мою руку и нащупал кнопку обезболивания, которую надо нажимать, чтобы ввести себе инъекцию наркотика.
Медсестра, закончив менять повязку, отступила на шаг.
— Прошел всего один день, Айзек, — сказала она чуть снисходительно. — Дай себе время выздороветь. Четырнадцать месяцев — малая часть жизни. Все только начинается, приятель, сам увидишь.
Медсестра вышла.
— Она ушла?
Я кивнула, но спохватилась, что Айзек меня не видит.
— Да, — ответила я.
— Я сам увижу? Она правда так сказала?
— Качества хорошей медсестры… Начинай, — предложила я.
— Первое: не сочиняет каламбуров о твоем увечье, — сказал Айзек.
— Второе: берет кровь с первой попытки, — продолжила я.
— Да, это большое дело. Это же моя рука, а не мишень для дротиков, скажи? Третье: не позволяет себе снисходительный тон.
— Как твои дела, миленький? — приторно заворковала я. — Я сейчас воткну в тебя иголочку, будет чуть-чуть ой-ой…
— Бо-бо моему манинькому сюсечке? — подхватил он. И через секунду добавил: — Большинство из них нормальные. Я просто очень хочу свалить отсюда на фиг.
— Отсюда — это из больницы?
— И это тоже, — ответил он. Айзек напрягся. Я видела, как ему больно. — Честно говоря, я гораздо больше думаю о Монике, чем о моем глазе. Это идиотизм? Идиотизм.
— Идиотизм, — согласилась я.
— Но я верю в настоящую любовь, понимаешь? Люди теряют глаза, заболевают черт-те чем, но у каждого должна быть настоящая любовь, которая длится минимум до конца жизни!
— Да, — подтвердила я.
— Иногда мне хочется, чтобы этого со мной никогда не случалось. Рака, я имею в виду. — Его речь немного плыла. Лекарство действовало.
— Мне очень жаль, — сказала я.
— Гас уже приходил. Он был здесь, когда я проснулся. Отпросился из школы. Он… — Голова Айзека свесилась набок. — Легче.
— Боль отпускает? — уточнила я. Он едва заметно кивнул.
— Хорошо, — одобрила я и, как настоящая стерва, тут же спросила: — Ты что-то говорил о Гасе…
Но Айзек уже спал.
Я спустилась вниз, в крохотный сувенирный магазинчик без окон и спросила дряхлую волонтершу, сидевшую на табурете за кассой, какие цветы пахнут сильнее всех.
— Все пахнут одинаково. Их опрыскивают «Суперзапахом», — пояснила она.
— Правда?
— Да, пшикают на них из флакона, и все.
Я открыла холодильник слева от нее, перенюхала десяток роз, а потом нагнулась над гвоздиками. Тот же запах, и очень густой. Гвоздики были дешевле, и я взяла дюжину желтых. Это стоило четырнадцать долларов. Я вернулась в палату Айзека. Там уже сидела его мать, держа сына за руку. Она была молода и очень красива.
— Ты его подруга? — спросила она, озадачив меня одним из широких по смыслу вопросов без ответа.
— М-м, да, — ответила я. — Я из группы поддержки. Это ему.
Она взяла гвоздики и положила себе на колени.
— Ты знаешь Монику? — спросила она.
Я покачала головой.
— Он спит, — произнесла она.
— Да. Я с ним говорила во время перевязки.
— Я не хочу оставлять его одного, но нужно было забрать Грэма из школы, — объяснила она.
— Он держится молодцом, — сказала я.
Женщина кивнула. — Пускай спит, я пойду.
Она снова кивнула, и я ушла.