— Ну, а потом?
— Мэр произнес краткое вступительное слово, в котором представил публике кандидатов, после чего на трибуну поднялась миссис Мак-Коркадейл. На ней был модный жакет из высококачественного репса поверх плиссированного по бокам платья из травчатого марокена с длинными рукавами и воротником, отделанным…
— Опустим это, Дживс.
— Прошу прощения, сэр. Я полагал, что вам нужны все подробности, вплоть до малейших.
— Только когда они… как это говорится?
— Идут к делу, сэр?
— Вот-вот. Панцирь миссис Мак-Коркадейл оставим в покое. Как ее выступление?
— Весьма впечатляющее, несмотря на изрядное число выкриков с места.
— Ну, это не должно было выбить ее из седла.
— И не выбило, сэр. Она показалась мне дамой с необычайно сильным характером.
— Мне тоже.
— Вы с ней встречались, сэр?
— Мы говорили всего несколько минут, но мне хватило с избытком. Ее речь была пространной?
— Да, сэр. Не угодно ли вам будет прочитать основные тезисы? Я записал оба выступления стенографическим способом.
— Как-нибудь потом.
— В любое удобное для вас время, сэр.
— Как ей аплодировали? Горячо? Или так себе?
— Одна сторона зала — чрезвычайно горячо. Симпатии простонародных элементов распределились между ней и мистером Уиншипом почти поровну. Одни заняли правую половину, другие левую — без сомнения, умышленно. Ее сторонники выкрикивали одобрительные возгласы, приверженцы мистера Уиншипа шикали.
— А речь Медяка, конечно, сопровождали шиканьем уже ее люди?
— Без сомнения, так и было бы, если бы не общая направленность его выступления. Его появление на трибуне было воспринято частью публики довольно враждебно, но едва он начал говорить, как враждебность сменилась восторженным одобрением.
— Оппозиции?
— Да, сэр.
— Странно.
— Да, сэр.
— Не могли бы вы пояснить?
— С удовольствием, сэр. Позвольте мне только свериться с моими записями. Так. Вступительные слова мистера Уиншипа звучали следующим образом: «Дамы и господа, перед вами стоит изменившийся человек». Голос из зала: «Вот и славненько». Голос из зала: «Заткнись, паразит». Голос…
— Может, голоса не стоит. Дживс?
— Хорошо, сэр. Мистер Уиншип затем сказал: «Первым делом я хочу обратиться вон к тому джентльмену в свитере с высоким горлом, который неоднократно называл мою соперницу глупой старой каргой.
Покорнейше прошу его выйти ко мне на трибуну. Я буду счастлив расшибить его мерзкую башку. Миссис Мак-Коркадейл не глупая, не старая и не карга». Голос… простите, сэр, я позабыл. «Миссис Мак-Коркадейл — не глупая, не старая и не карга, — заявил мистер Уиншип, — она женщина высокого ума и выдающихся способностей. Она вызывает у меня глубочайшее восхищение. Выслушав ее сегодня, я полностью изменил мои политические воззрения. Она обратила меня в свою веру, и я намерен в день выборов отдать за нее свой голос. Всех вас призываю сделать то же самое. Спасибо». И сел на место.
— Не может быть, Дживс!
— Все было именно так, сэр.
— Он действительно это сказал?
— Да, сэр.
— Вот почему его помолвка расстроилась.
— Должен сознаться, что это меня не удивляет, сэр.
Я был поражен. Казалось невероятным, что Медяк, сила которого заключалась более в мышцах, нежели в мозгах, сумел додуматься до такого хитроумного плана, спасавшего его из когтей Флоренс и в то же время не вредившего его репутации preux chevalier. Эта уловка характеризовала его как человека необычайно изворотливого, и я стал думать о том, что никогда не знаешь, какие сюрпризы кроются в глубинах человеческой личности, — как вдруг на поверхность пузырьком всплыла очередная моя внезапная догадка.
— Это ведь ваша работа, Дживс?
— Прошу прощения, сэр?
— Это вы надоумили Медяка так поступить?
— Вполне возможно, что на мистера Уиншипа оказали влияние некоторые мои слова, сэр. Он был чрезвычайно удручен своими матримониальными затруднениями и оказал мне честь, обратившись ко мне за советом. Могу допустить, что оброненное мною неосторожное замечание придало его мыслям именно то направление, какое они приняли.
— Проще говоря, он сделал это по вашему наущению.
— Да, сэр.
Я немного помолчал. Хорошо бы он выдумал что-нибудь столь же действенное в отношении меня и М. Бассет, подумалось мне. И еще мне пришло в голову, что случившееся, при всей его благотворности для Медяка, нанесло вред его сторонникам и последователям, равно как и консервативному движению как таковому.
Я сказал об этом вслух:
— Большая неприятность для тех, кто на него ставил.
— Во всякой жизни есть свое ненастье, сэр.
— А может, оно и к лучшему. Впредь будут держать деньги в старом дубовом комоде и перестанут биться об заклад. Этот день может стать поворотным в их жизни. Одно меня печалит — что Бингли теперь обогатится. Такой куш сорвет — только держись.
— Он сказал мне сегодня, что рассчитывает именно на это.
— Вы с ним виделись?
— Он приходил сюда примерно в пять часов, сэр.
— «Неумолим, жесток и злобен»?
— Напротив, сэр, полон дружелюбия. О прошлом и речи не было. Я напоил его чаем, и мы с полчаса поболтали.
— Странно.
— Да, сэр. Я подумал, не было ли у него какой-либо задней мысли?
— Какой, например?
— Должен сознаться, что мне ничего не приходит в голову. Разве что он питал какую-то надежду выманить у меня клубную книгу, но в это с трудом верится. Чем еще могу быть вам полезен, сэр?