— Не премину, сэр.
Как только он затворил за собой дверь, я принялся обсуждать с тетушкой планы и, что называется, порядок действий, причем ближайшая родственница была сама покорность и покладистость. Ранклу, сказала она, отведена Голубая комната, и супницу следует положить там в левый верхний ящик комода, откуда она ее умыкнула. Я спросил, уверена ли она, что он все еще в гамаке, и она ответила, что сомневаться не приходится: он, конечно, опять заснул, как только она ушла. Должно быть, так оно и было, если судить по коту Огастусу. У страдающих травматической симплегией бодрствование — состояние сугубо временное. Я лично был свидетелем тому, как Огастус вернулся в мир сновидений спустя всего пятнадцать секунд после того, как на него упала большая сумка, полная консервных банок с кошачьей едой. Сдавленное проклятие — и вот он уже снова почивает как ни в чем не бывало.
Я поднимался по лестнице весь под впечатлением от того обстоятельства, что Л. П. Ранкл получил Голубую комнату, которая в этом доме доставалась лишь звездам первой величины. Это была самая просторная и роскошная из комнат для холостяков. Как-то раз я намекнул престарелой родственнице, что не прочь бы в ней поселиться, но она ответила на это выразительным «Ты?» , после чего разговор перешел на другую тему. Тот факт, что Ранклу дали эту комнату, несмотря на присутствие в доме седьмого графа, красноречиво говорил о решимости престарелой родственницы задобрить Ранкла не мытьем, так катаньем: и вот, по иронии судьбы, всем ее тщательно выстроенным планам суждено было пойти насмарку чохом. Это лишний раз подтверждает: Бернс знал, о чем писал. На поэтов вообще, как правило, можно положиться, поэт запульнет словом в самое яблочко, а потом с чистой совестью сидит и покуривает сигару или утоляет жажду кокосовым ликером.
Читатель-ветеран помнит, но новичку надо объяснить, что мне уже приходилось пробираться в Голубую комнату с секретной миссией. Тот, прежний визит, как известно ветеранам, окончился катастрофой и стыдобой, поскольку миссис Гомер Крим, видная писательница, автор приключенческих романов, обнаружила меня лежащим на полу под креслом, за чем последовало нелегкое объяснение. Несомненно, именно поэтому я теперь подходил к заветней двери с чувствами, напоминавшими те, что я испытывал в старые дни, приближаясь к кабинету магистра искусств Арнольда Эбни по завершении утренней молитвы. Некий голос нашептывал мне, что за этой дверью меня не ждет ничего хорошего.
Голос был совершенно прав. Он как в воду глядел. Первым, что я увидел, открыв дверь, был спящий на кровати Л. П. Ранкл, и с обычным для меня проворством я сообразил, что произошло. После того, как старая прародительница попыталась взять его за жабры в саду, он, вероятно, решил, что гамак посреди лужайки, открытый для приступа с любой стороны, — не слишком удобное место для человека, стремящегося к покою и уединению, и что обрести их он сможет только в своей спальне. Туда-то, соответственно, он и направил свои стопы. Voila tout, скажет тот, кто изучал французский.
Увидев этого спящего красавца, я, конечно, был поражен весьма неприятно, до того неприятно, что мое сердце яростно стукнулось о передние зубы, но лишь какая-то секунда потребовалась мне, чтобы достойно встретить то, что Дживс называет интеллектуальным вызовом момента.
В кругах, где я вращаюсь, едва ли не все признают, что, хотя Бертрам Вустер не застрахован от нокдауна, нокаутировать его невозможно и, если дать ему время собраться с мыслями и унять головокружение, имеются все шансы на то, чтобы он, как сказал поэт, «ступив на прежнего себя, поднялся в высшие пределы»; так произошло и теперь. Я предпочел бы, конечно, действовать в комнате, совершенно свободной от присутствия Л. П. Ранкла, но я рассудил, что, поскольку он спит, препятствий к исполнению задуманного нет. Нужно только действовать абсолютно бесшумно. Так я и действовал — скорее подобно призраку пли духу, нежели полноправному члену «Клуба шалопаев» — но лишь до тех пор, пока комната не огласилась внезапным диким воплем, какой может испустить кугуар или снежный барс, ударившись чувствительным местом об острый камень, и тогда я понял, что наступил на кота Огастуса, который все время шел за мной по пятам, ошибочно полагая, что я ношу в карманах копченую селедку и в любой момент могу приступить к выдаче.
В обычных обстоятельствах я поспешил бы принести животному свои извинения и постарался бы, почесывая его за ушком, унять боль в его раненой душе; но тут Л. П. Ранкл сел в кровати, громко зевнул, протер глаза, неприязненно устремил их на меня и поинтересовался, что я, черт подери, забыл в его спальне.
Дать ответ было нелегко. Ничто в наших отношениях с тех самых пор, как мы впервые замаячили в поле зрения друг друга, не давало повода предположить, что я пришел поправить ему подушку или предложить выпить чего-нибудь холодненького; поэтому я не стал выдвигать таких версий. Я подумал о том, как права была прародительница, предсказывая, что, разбуженный внезапно, он будет зол. Действительно, вид его говорил о том, что он питает очень мало нежных чувств к человечеству в целом и особенно неприязненно относится к Вустерам. Даже Спод не смог бы выразить своего отвращения к ним нагляднее.