Слепота

Наутро, еще в постели жена доктора сказала ему: Мало еды остается, придется сходить за продуктами, я собираюсь сегодня наведаться на тот подземный склад, где была в первый день, и, если его никто пока не обнаружил, мы запасемся провизией на неделю или две. Я пойду с тобой, я и еще кто-нибудь. Лучше бы вдвоем, так проще, можно не бояться, что кто-то потеряется. А долго ли ты еще сможешь тащить на себе этот воз в виде шестерых никчемных калек. Буду тащить, пока сил хватит, хотя силы мои, честно сказать, на исходе, и порою мне даже хочется ослепнуть и стать такой же, как все остальные, чтобы обязанностей на мне было не больше, чем у них. Мы так привыкли зависеть от тебя, что, случись такое, нас постигла бы новая слепота, потому что благодаря твоим глазам мы все-таки хоть немножечко, а не так слепы. Дойду, докуда смогу, больше ничего тебе обещать не стану. В тот день, когда мы поймем, что уже ничего доброго или полезного не сумеем дать миру, вот было бы хорошо, чтоб нам хватило отваги просто уйти из жизни, как сказал тот. Кто. Наш вчерашний именинник. Уверена, что сегодня он бы уже не повторил это, для перемены мнения ничего нет лучше основательной надежды. У него она есть, дай бог, чтоб не иссякла. Ты как-то странно это сказал. Что тебе показалось странным. Ну, как будто у тебя отняли твое достояние. Ты имеешь в виду то, что произошло между нами в том ужасном месте. Да. Вспомни, что это она пришла ко мне. Память тебя подводит, это ты лег к ней. Ты уверена. Я же не слепая. Но я бы мог поклясться. И стал бы клятвопреступником. Странно, что память способна так обманывать. Ничего странного, все очень понятно, нам в большей степени принадлежит то, что само свалилось в руки, чем то, чего пришлось добиваться. А больше она ко мне не приходила, и я к ней — тоже. Когда любят, встречаются в памяти, для того она и нужна. Ты что, ревнуешь. Нет, ни сейчас, ни тогда, в тот день мне было очень жалко тебя и ее, ну и себя тоже, потому ничем не могла вам помочь. А как у нас с водой. Плохо. После более, а верней — менее чем легкого завтрака, сдобренного усмешливо-сдержанными намеками на события прошлой ночи, причем намекавшие следили, что называется, за языком в присутствии ребенка, хотя попечение это с полным правом можно счесть пустым, если вспомнить, чего только не наслушался он в карантине, жена доктора и он сам в сопровождении слезного пса, который на этот раз не пожелал оставаться дома, отправились на работу.

С каждым часом город все дальше въезжал в мерзость запустения. За ночь количество мусора увеличивалось многократно, как будто из-за границы, из какой-то неведомой страны, где еще была нормальная жизнь, приезжали потихоньку мусоровозы опорожнять свои контейнеры, и, не будь мы в стране слепых, увидели бы призрачные автомобили, до отказа нагруженные костями, порожними бутылками, пустыми упаковками, пеплом, отбросами, обрубками, обломками, опилками, требухой, разряженными аккумуляторами, пластиковыми мешками и горами бумаги, вот только объедков нам не возят, даже фруктовой кожуры, которая помогла бы обмануть голод в преддверии и чаянии лучших времен, неизменно и вечно пребывающих где-то впереди. Утро только в самом начале, но зной уже ощущается. От огромной кучи мусора облаком отравляющего газа наползает смрад. Скоро начнутся повальные болезни, снова сказал доктор, никто не спасется, мы совершенно беззащитны перед ними. Сверху дождик поливает, в спину дует ветерок, откликнулась жена. О, если бы так, дождь ведь еще позволяет утолить жажду, а ветер хоть немного разгоняет эту вонь. Слезный пес беспокойно принюхался, потом принялся рыться в огромной куче, вероятно, он прикопал на этом месте какое-то изысканное лакомство и теперь не может до него добраться, будь он один, то уж, будьте уверены, потрудился бы не покладая лап и обрел искомое, но женщина, что плакала когда-то, уходит, а его долг — следовать за ней, ибо никогда не знаешь наперед, не придется ли вновь осушать ее слезы.

Идти трудно. Кое на каких улицах, особенно там, где они круто идут под уклон, дождевые потоки, обратившись в водопад, швыряли машины друг об друга и об стены, выбивая дверцы, выдавливая витрины, и потому все засыпано осколками толстого стекла. Зажатый меж двух автомобилей, разлагается человеческий труп. Жена доктора отводит глаза. Слезный пес подходит поближе, но смерть пугает его, и еще через два шага шерсть на загривке встает дыбом, душераздирающий вой вырывается из пасти, не иначе как на беду свою спознался он с людьми и скоро начнет страдать в точности как они. Прошли площадь, на которой кучки одних слепцов заняты тем, что слушают речи других, и на первый взгляд ни те, ни эти на слепцов не похожи, потому что ораторы обращали воспламененные лица к слушателям, а те поворачивали внимательные головы к говорившим. Там провозглашались основополагающие принципы крупных организованных систем, частная собственность, свободный рынок, биржа, налогообложение, проценты на капитал и учетные ставки, приватизация, национализация, производство, распределение, потребление, обеспечение, богатство и бедность, коммуникации, преступность, карательные органы, лотереи, исправительные учреждения, уголовный кодекс, гражданский кодекс, административный кодекс, правила дорожного движения, словарь, телефонный справочник, ночные клубы и публичные дома, предприятия оборонной промышленности, вооруженные силы, кладбища, полиция, контрабанда, наркотики, незаконный разрешенный оборот, фармакологические исследования, азартные игры, прейскурант отпеваний и панихид, юстиция, ссуды и займы, политические партии, выборы, парламенты, правительства, мысль выпуклая, мысль вогнутая, плоскость, вертикаль, откос, концентрация, распыление, ампутация голосовых связок, смерть слова. Вот смотри-ка, здесь говорят об организации, сказала жена доктора. Да уж слышу, ответил тот и ничего более не прибавил к сказанному. Пошли дальше, и жена доктора сверилась с планом города, установленным на углу, как ставили в старину каменный крест на перекрестках дорог. Они совсем недалеко от супермаркета, где-то здесь в тот день, когда, смешно и нелепо скособоченная под грузом пластиковых сумок, по счастью, полных, она упала, заплакала, решила, что заблудилась, и счастье еще, что случился поблизости этот пес, утешивший ее в тоске и в утрате верного пути, да, тот самый пес, что сейчас порыкивает на бродячие своры, если подходят слишком близко, словно предупреждает: Меня не проведете, осади назад. Поворот налево, поворот направо, и вот он, вход в супермаркет. Вход имеется, что есть, то есть, и сам супермаркет тоже на месте, нет только муравьиного мельтешения бегущих во всех направлениях людей, которых во всякий час, в любое время встречали мы в этих заведениях, живущих за счет стечения крупных людских масс. Жена доктора заподозрила самое плохое и сказала об этом мужу: Опоздали, внутри, наверно, нет уже и четвертушки галеты. Почему ты так решила. Не вижу никого, никто не входит и не выходит. Но, может быть, они не обнаружили подвал. Вся надежда на это. Переговариваясь таким образом, они стояли на тротуаре напротив супермаркета. И рядом, словно ожидая, когда зажжется зеленый свет, стояли трое слепцов. Жена доктора не заметила, как на лицах у них проступило какое-то смешанное с беспокойством удивление, смутный страх, не увидела, как один из них открыл, будто собираясь что-то сказать, и сейчас же закрыл рот, не обратила внимания, как он быстро пожал плечами: Сама узнаешь, вот что, должно быть, думал этот слепец. Они уже переходили улицу, были на середине ее, и потому не могли слышать слова другого слепца: Почему это она сказала, что не видит никого, и ответ третьего: Да это же просто так говорится, вот совсем недавно, когда я споткнулся, ты спросил меня, что, мол, не видишь разве, куда ногу ставишь, мы еще не утратили привычку видеть. Господи боже, сколько же раз об этом уже было говорено, воскликнул первый.

Все обширное пространство супермаркета было залито дневным светом. Перевернутые холодильники-витрины, повсюду мусор и битое стекло, пустые упаковки.

Господи боже, сколько же раз об этом уже было говорено, воскликнул первый.

Все обширное пространство супермаркета было залито дневным светом. Перевернутые холодильники-витрины, повсюду мусор и битое стекло, пустые упаковки. Странно, сказала жена доктора, ну, если даже здесь нет еды, почему люди здесь не живут. Да, действительно, странно, согласился доктор. Слезный пес тихонько подвыл, снова встопорщил шерсть на загривке. Сказала жена доктора: Чем-то пахнет. Воняет везде и всюду, ответил доктор. Нет, это запах тлена. Значит, где-то здесь лежит разлагающийся труп. Я ничего не вижу. Значит, тебе показалось. Пес снова проскулил. Что это такое с собакой. Она чего-то нервничает, сама не своя. Ну, и что мы будем делать. Пойдем посмотрим, если обнаружится труп, пройдем мимо, нам ли после всего покойников бояться. Мне проще, я их не вижу. Прошли через весь торговый зал до двери, ведущей к коридор, в конце которого — вход в подвал. Слезный пес следовал за ними, но время от времени останавливался, поскуливал, как бы отговаривая от дальнейших шагов, но потом, верный долгу, плелся дальше. Когда жена доктора открыла дверь, смрад сделался сильней. Однако, попахивает, высказался доктор. Побудь пока здесь, я сейчас вернусь. И двинулась по коридору, становившемуся с каждым ее шагом все темнее, а пес полз на брюхе, как будто его тащили за шкирку, а он упирался. Воздух, насыщенный зловонием мертвечины, был густым и плотным. На полдороге ее вырвало. Да что же тут происходит, думала она между двумя приступами, и потом вслух произнесла, раз и другой, эти слова, приближаясь к железной двери в подвал. Замученная дурнотой, она не сразу заметила в глубине его легчайшее рассеянное свечение. Теперь она знала, что это такое. Крохотные огоньки трепетали в проеме лифтовой клети и в двери на лестницу. Новый приступ вывернул жену доктора наизнанку, и был так силен, что она повалилась наземь. Пес испустил длительный и жалобный не то вой, не то вопль, который, казалось, не оборвется никогда и звучал в коридоре, как замирающее эхо голосов тех, кто остался в подвале. Доктор, услышавший, как стонет, отплевывается, кашляет жена, прибежал, как мог быстро, споткнулся и упал, поднялся и снова упал и наконец схватил жену в объятия: Что, что с тобой, весь дрожа, спрашивал он, а она в ответ только повторяла: Уведи меня отсюда, уведи скорей, и впервые за все это время он повел ее, а не она его, повел, сам толком не очень сознавая куда, лишь бы только подальше от этих дверей, от невидимых ему мерцающих огоньков. Когда выбрались из коридора, нервы у жены доктора сдали окончательно и плач стал судорожным рыданием, столь отчаянным, что не было ни малейшей возможности осушить или утереть эти ручьем льющиеся слезы, и пес, зная, что совладать с ними в силах только время и усталость, даже и не пытался, а только лизал ей руку. Что случилось, повторил доктор, что ты там увидела. Они умерли, прерывающимся от рыданий голосом еле выговорила она. Кто, кто умер. Они, и продолжать не смогла. Ну, не надо, не надо, успокоишься и расскажешь. Через несколько минут она сказала: Они все умерли. Ты что, увидела что-нибудь, открыла дверь, спрашивал доктор. Нет, нет, только светлячки, блуждающие огоньки в проемах дверей, они плясали в воздухе и не уходили. Ну да, от распада тканей выделился фосфоросодержащий водород. Да, наверно. Что же там, по-твоему, случилось. Наверно, обнаружили подвал, ринулись по лестнице вниз за едой, а я помню, как легко там было поскользнуться и упасть, а упал один, значит, и все остальные за ним, и, я думаю, не сумели дойти, куда хотели, или дошли, но вернуться не смогли, потому что наглухо забили лестницу своими телами. Ты же сказала, что дверь была закрыта. Ее наверняка закрыли другие слепцы и превратили подвал в огромную братскую могилу, а виновата во всем я, потому что, когда выбежала оттуда с пакетами и сумками, бродившие по супермаркету люди учуяли съестное и устремились на поиски. Так или иначе все, что мы едим, вырвано изо рта у других, а если будем отнимать слишком много, в конце концов уморим их голодом, так что все мы — более или менее убийцы.

Так или иначе все, что мы едим, вырвано изо рта у других, а если будем отнимать слишком много, в конце концов уморим их голодом, так что все мы — более или менее убийцы. Слабое утешение. Я просто не хочу, чтобы ты терзалась вымышленной, воображаемой виной, взваливала на себя ее бремя, когда и так уже шатаешься под грузом ответственности за шесть вполне определенных и совершенно никчемных ртов. Как бы жила я без твоего никчемного рта. Жила бы, кормила пять оставшихся. Вопрос в том, надолго ли меня хватит. Не очень, когда все запасы истощатся, нам придется идти куда-нибудь в поля искать себе пропитания, и мы оборвем все плоды со всех деревьев, истребим всех животных, которых сумеем поймать, если для начала не сожрем здешних собак и кошек. Пес никак не выразил своего отношения к этому высказыванию, сочтя, что к нему оно не имеет никакого касательства, ибо должен же быть хоть малейший прок от того, что в последнее время стал он не просто псом, но — слезным псом.

Жена доктора едва держалась на ногах, череда приступов рвоты совершенно обессилила ее. И когда они вышли из супермаркета, она — шатаясь и он — слепой, никто не мог бы сказать наверное, кто кого ведет и поддерживает. Должно быть, от сияния дня голова у нее закружилась, она подумала, что слепнет, но не испугалась, это была всего лишь мимолетная дурнота. Она не упала и даже не полностью лишилась чувств. Прилечь бы, закрыть глаза, выровнять дыхание, и, она уверена, за несколько минут в покое и спокойствии восстановила бы силы, а они еще понадобятся, потому что мешки и сумки оставались пустыми. Но не хотелось лежать на загаженной мостовой, и легче умереть было, чем вернуться в супермаркет. Она оглянулась по сторонам. На другой стороне улицы заметила церковь. Там тоже, как и везде, должно быть много народу, но все же это — хорошее место, чтобы перевести дух, по крайней мере раньше было именно так. Она сказала мужу: Мне надо собраться с силами, отведи меня вон туда. Куда. Извини, там мне станет легче, уверена. Да где там. В церкви, если бы мне удалось полежать там чуточку, я стала бы как новая. Ну пойдем. Вошли в храм по шести ступенькам, заметьте, по шести, которые жена доктора преодолела с неимоверными усилиями, тем более что приходилось еще и вести мужа. Двери были открыты настежь, и это хорошо, потому что самое ничтожное препятствие, пусть хоть щит от ветра, в этой ситуации стало бы для супругов непреодолимым. Слезный пес в нерешительности замялся на пороге. Дело было в том, что, несмотря на свободу действий, которой он и его собратья упивались в последнее время, в мозгу его уже на уровне генетическом крепко сидели запреты, вбитые в них в весьма и весьма отдаленные, чтобы не сказать — легендарные, эпохи, и одним из таких был запрет входить в церковь, объяснявшийся, вероятней всего, тем, что вступал в неразрешимое противоречие с другим генетическим кодом, предписывавшим метить любую территорию, на которую попадаешь. И никак не споспешествовали смягчению этого запрета дальние предки этого слезного пса, что, верой и правдой служа, лизали отвратительные язвы и струпья святых задолго до того, как те воссияли в этом качестве и причислены были к лику, и собачье милосердие стоит отнести к разряду самых бескорыстных, ибо нам ли не знать, что далеко не всякому нищему дано вознестись к вершинам святости, какие бы струпья ни покрывали его тело, а равно и душу, до которой никаким языком не дотянешься. Но теперь слезный пес все же решился проникнуть в священный предел, благо врата отперты, а привратника не наблюдается, и, что, без сомнения, является самым сильным побудительным мотивом, женщина — ну, та, которая в слезах, — уже вошла внутрь, причем неизвестно, как удалось ей вползти, ибо мужу она шептала только: Держи, держи меня, а церковь была заполнена народом, яблоку, как говорится, и так далее, хотя правильней было бы сказать, что камушка не нашлось бы приклонить голову, если бы не слезный пес, который рыком и толчками, то и другое, впрочем, произведено было вполне беззлобно, сумел расчистить клочок пространства, куда и повалилась почти в беспамятстве жена доктора, пристроив там свое отказывающееся повиноваться тело, после чего смогла наконец смежить вежды, если выражаться языком, приличествующим не случаю, так месту.

Доктор посчитал ей пульс, оказавшийся хорошего наполнения и довольно ритмичным, разве что несколько как бы отдаленным, потом попытался поднять ее, так лежать нехорошо, надо усилить прилив крови к голове, то есть улучшить мозговое кровоснабжение, а для этого лучше всего будет посадить ее, голову пониже, между колен, и уповать на силу земного тяготения и натуру. После нескольких неудачных попыток ему удалось наконец поудобней устроить жену. Еще через несколько минут она глубоко вздохнула, шевельнулась чуть заметно, начала приходить в себя. Не вставай, не вставай, сказал муж, голову не поднимай, но она уже оправилась, головокружение прошло бесследно, и глаза могут различить каменные плиты пола, которые благодаря слезному псу, который, укладываясь, трижды и весьма энергично прокрутился на месте, облюбованном для себя самого, относительно чисты. Подняла голову к капителям стройных колонн, к высокому подкупольному своду, проверяя, восстановилось ли нормальное кровообращение, и сказала: Да мне уже хорошо, как вдруг, в это самое мгновение решила, что сошла с ума или что на место головокружению пришли галлюцинации, ибо не могло быть правдой то, что показывали ей глаза, потому что глаза распятого на кресте мужчины закрывала белая повязка и глаза женщины с пронзенным семью мечами сердцем — тоже, да не только у этих двоих, а у всех статуй головы были обвязаны белой тканью, и у всех персонажей всех картин белой краской были жирно замазаны глаза — и у женщины, учившей свою дочь читать, была белая повязка на глазах, и у мужчины с раскрытой книгой, на которую присел маленький мальчик, была белая повязка на глазах, и у длиннобородого старца, державшего в руке три ключа, была белая повязка на глазах, и у юноши, все тело которого было истыкано стрелами, была белая повязка на глазах, и у женщины с зажженным фонарем была белая повязка на глазах, и у мужчины с колотыми ранами на руках, на ногах и пониже сердца была белая повязка на глазах, и у другого мужчины — со львом — была белая повязка на глазах, и у него, и у льва, и у того, кто держал на руке орла, была белая повязка на глазах, у него и у орла, и у того, кто ударом копья повергал во прах козлоногого рогача, была белая повязка на глазах, как, разумеется, и у противника его, и у человека с весами была белая повязка на глазах, и у лысого старика с белой лилией в руке была белая повязка на глазах, и у другого старика, опиравшегося на обнаженный меч, была белая повязка на глазах, и у женщины с голубкой была белая повязка на глазах, у нее и у голубки, и у мужчины с двумя воронами была белая повязка на глазах, у него и обеих птиц, и только у одной-единственной женщины глаза были не завязаны, и то лишь потому, что они уже были вырваны и лежали на серебряном подносе, который она держала в руках. Жена доктора сказала мужу: Ты не поверишь, когда я тебе расскажу, что вижу перед собой, знаешь, здесь у всех образов глаза завязаны. Удивительно, сказал тот, почему бы это. Откуда же мне знать, может быть, какой-нибудь верующий утратил веру, когда понял, что ослепнет, как и все остальные, а может быть, здешний настоятель решил, что, если слепые прихожане не могут видеть святых, будет справедливо, если и святые не смогут видеть слепых прихожан. Но образа и так не видят. Ошибаешься, образа видят глазами тех, кто смотрит на них, и только теперь для всех воцарилась слепота. Но ты же видишь. С каждым днем буду видеть все меньше и, если даже не потеряю зрение, буду становиться день ото дня все слепей и слепей, потому что некому будет видеть меня. Если и вправду глаза образам закрыл священник. Да нет, это я придумала. Это единственная гипотеза, имеющая истинный смысл, единственное, что может возвеличить это наше ничтожество, я представляю, как он приходил сюда из мира слепых, куда потом должен был вернуться, чтобы ослепнуть в свой черед, представляю закрытые двери, пустую церковь, тишину, представляю статуи и полотна, вижу, как он идет от одного образа к другому, взбирается в нишу и затягивает белую ткань двумя узлами, чтобы крепче держалась, как мажет белилами по холстам, чтобы гуще сделалась белая ночь, в которую вплывают они, да, с тех пор, как создан свет, не бывало ни в одной религии большего святотатца, чем этот священник, не было никого справедливей и человечней, чем он, пришедший сюда, чтобы наконец заявить, что Бог не имеет права видеть.

Жена доктора не успела ответить, кто-то рядом опередил ее: О чем вы говорите и кто вы. Слепые, как и ты, отвечала она. Но я слышал, ты сказала, что видишь. Это так, манера выражаться, с которой трудно расстаться, сколько же можно твердить одно и то же. А что это вы толковали про образа с завязанными глазами. Ну, толковали. А как ты это узнала, если слепая. И ты узнаешь, если поступишь как я, потрогаешь их руками, ибо — это глаза слепых. А зачем ты это сделала. Я подумала, для того, чтобы мы пришли туда, куда пришли, кто-то еще должен быть слепым. А что это ты тут сочиняла про здешнего настоятеля, я его знал превосходно, и он никогда бы не пошел на такое. Никогда не узнаешь заранее, на что пойдет человек, надо подождать, дать времени время, оно всем распоряжается, оно играет против тебя, и все козыри у него на руках, нам же приходится изощряться, придумывать, с какой бы пойти. Грех говорить во храме об игре. Встань, пусти руки в ход, если не веришь тому, что я говорю. Поклянись, что у всех святых глаза завязаны. Чем же мне поклясться, чтобы ты остался доволен. Своими глазами. Что ж, дважды клянусь глазами — моими и твоими. Значит, это правда. Правда. Разговор этот коснулся слуха других слепцов из числа тех, что находились поближе, и излишне говорить, что не пришлось ожидать, пока клятва подтвердится, чтобы новость эта пошла перелетать из уст в уста, и поднялся шепоток и ропот, сперва недоверчивый, потом беспокойный, потом снова недоверчивый, и скверно повернулось дело из-за того, что в церкви собралось немало людей суеверных и к тому же наделенных богатым воображением, которым вдруг совершенно непереносима стала самая мысль, что священные образы оказались слепыми, и, значит, их взгляды, милосердные или страдальческие, созерцают ныне только свою же собственную слепоту, и это было подобно тому, как пришли бы к ним и сказали, что окружают их живые мертвецы, так что достаточно было раздаться одному крику, а потом еще и еще, как страх поднял всех этих людей на ноги, паника погнала их к дверям, и повторилось то, что уже хорошо вам известно, ибо паника бежит несравненно быстрее, чем несущие ее ноги, потому что ноги, тем более ноги слепца, в конце концов подкосятся и запнутся, и вот уж он лежит врастяжку, и паника говорит: Вставай, поднимайся, не то убьют тебя, а он бы и рад, но уже бегут по нему и падают на него другие, и поистине, лишь человек с необыкновенно добрым сердцем сумеет не расхохотаться при виде этого потешно-трагичного клубка человеческих тел, пытающихся выпростать руки, чтобы высвободиться, ноги, чтобы удрать. Шесть ступенек паперти станут чем-то вроде бездны, хоть в конце концов падать невысоко, а привычка к падениям закаляет тело, и вот уж оно, кажется, на земле, что и само по себе хорошо: Отсюда не стронусь, вот первая мысль, приходящая в голову в подобных роковых случаях, первая, а порой и последняя. И, опять же как всегда, неизменным осталось желание одних нажиться на беде других, что тоже очень хорошо знают с тех пор, опять же, как мир стоит, наследники и наследники наследников. И отчаянное бегство вынудило людей побросать свои пожитки, а когда нужда переборет страх и они вернутся в церковь, помимо труднейшей задачи по более или менее удовлетворительному определению того, что мое, а что — твое, станет перед ними во весь рост и такая непреложная данность, как исчезновение части припасов, и без того весьма и весьма скудных, и западет в голову мысль о том, не подстроила ли все это хитроумная женщина, та, которая заявила, будто у всех образов глаза завязаны, ибо коварство иных неописуемо и безгранично, и чего-чего только не измыслят они, чтобы оттяпать у бедолаг уже не поддающиеся атрибуции остатки провианта. А ведь вина лежит на слезном псе, который, увидев, что пространство опустело, пошел вынюхивать и сам с собою по справедливости и естественному праву расплатился за труды, но тем самым показал, так сказать, хозяйке своей вход в эту сокровищницу, благодаря чему жена доктора и он сам вышли из церкви без угрызений совести по поводу свершенного ими хищения, но зато уже и не с пустыми руками, то бишь сумками.

А ведь вина лежит на слезном псе, который, увидев, что пространство опустело, пошел вынюхивать и сам с собою по справедливости и естественному праву расплатился за труды, но тем самым показал, так сказать, хозяйке своей вход в эту сокровищницу, благодаря чему жена доктора и он сам вышли из церкви без угрызений совести по поводу свершенного ими хищения, но зато уже и не с пустыми руками, то бишь сумками. И счастливцами смогут они почесть себя, если доведется им признать пригодным к употреблению в пищу хотя бы половину того, что досталось им, а в отношении другой половины придется отозваться так: Не постигаю, как люди могут есть такое, и это лишний раз доказывает старую истину, что беда, пусть даже она и одна на всех, каждому достается в неравных долях.

Отчет обо всех этих происшествиях, в своем роде примечательных, произвел самое тягостное впечатление на заслушавших его обитателей квартиры на пятом этаже, и это еще при том, что жена доктора, вероятно, из-за нехватки слов или из-за того, что они не шли с языка, а сам он не поворачивался, не сумела в полной мере изъяснить тот смертельный ужас, который обуял ее при виде прямоугольника бледных огоньков, блуждающих перед дверью в подвал, перед лестницей, ведущей в загробный мир. Воображение слушателей и без того поражено было, хоть и по-разному, рассказом о святых с завязанными глазами, сильно подействовавшим, например, на первого слепца и его жену, которые испытали нечто вроде дурноты, ибо для них тут речь шла прежде всего о вопиющем кощунстве. Ладно бы уж они все, смертные люди, оказались вдруг слепы, это роковое стечение обстоятельств, в нем никто не виноват и никто от него не в силах уклониться, но по одной лишь этой причине завязывать, замазывать глаза священным образам — это беспримерное святотатство, а уж если совершил его священник, то — тем паче. Старик с черной повязкой отозвался на иной лад: Понимаю, представляю, какое потрясение ты испытала, я вот думаю сейчас о музее, о картинной галерее, где стоят скульптуры, статуи, изваяния — и все с завязанными глазами, и не потому, что скульптор не захотел стесать камень с того места, где быть должно глазам, но — с повязками на глазах, словно и не довольно самой слепоты, и забавно, повязка такая же, как у меня, а такого впечатления не вызывает, скорее даже наоборот, придает человеку несколько романтический вид, и старик засмеялся над своими словами и над самим собой. Что же касается девушки в темных очках, то она ограничилась репликой, смысл коей сводился к тому, что не дай бог приснится эта проклятая галерея, как будто мало иных кошмаров. Поели той дряни, что имелась у них, и было это лучшее из того, что имелось, и жена доктора сказала, что с каждым днем все трудней становится добывать еду и что не пришлось бы, пока не поздно, уходить из города, обосноваться где-нибудь в сельской местности, там, по крайней мере, продукты чище и здоровей, ну и потом, там повсюду бродят на воле козочки, коровки, их можно будет приручить, вот и молоко, а в колодцах есть вода, можно будет отварить что захочется, только куда идти, где найти такое славное место за городом, и каждый высказал свое мнение по данному вопросу, высказал с большей или меньшей степенью воодушевления, хотя каждому было предельно ясно, что вариант этот связан с большими сложностями, и чистый беспримесный восторг выразил один лишь косоглазый мальчик, вероятно, сохранивший отраднейшие воспоминания о летних каникулах. Поели и легли спать, как привыкли еще со времен карантина, когда по опыту убедились в том, что, когда лежишь, легче перебарывать голод. Вечером не ели, только косоглазому мальчику досталось немножко, чтоб обманул аппетит и прекратил ныть, прочие же вновь уселись слушать чтение, и хоть, по крайней мере, дух не вправе будет жаловаться, что его держат впроголодь, однако же беда в том, что телесная слабость зачастую отвлекает внимание души и разума, причем вовсе не от нехватки интеллектуального интереса, нет-нет, тут другое, просто мозг впадает в какую-то спячку, что ли, вроде медведя в берлоге, прощай, белый свет, и вот потому-то нередко слушатели мягко смыкали веки, принимаясь следить за изгибами повествования исключительно глазами души до тех пор, пока не вырывал их из ступора внезапный поворот нежданно грянувших событий, если это и вправду грянули они, а не захлопнулась со стуком книга, ибо жена доктора по природной деликатности не хотела, чтобы знали, что она знает, что слушатель не замечтался, а уснул.

Вечером не ели, только косоглазому мальчику досталось немножко, чтоб обманул аппетит и прекратил ныть, прочие же вновь уселись слушать чтение, и хоть, по крайней мере, дух не вправе будет жаловаться, что его держат впроголодь, однако же беда в том, что телесная слабость зачастую отвлекает внимание души и разума, причем вовсе не от нехватки интеллектуального интереса, нет-нет, тут другое, просто мозг впадает в какую-то спячку, что ли, вроде медведя в берлоге, прощай, белый свет, и вот потому-то нередко слушатели мягко смыкали веки, принимаясь следить за изгибами повествования исключительно глазами души до тех пор, пока не вырывал их из ступора внезапный поворот нежданно грянувших событий, если это и вправду грянули они, а не захлопнулась со стуком книга, ибо жена доктора по природной деликатности не хотела, чтобы знали, что она знает, что слушатель не замечтался, а уснул.

Вот в этой сладкой одури пребывал и первый слепец, и все же это было не совсем так. Да, он сидел с закрытыми глазами и следил за нитью повествования более чем рассеянно, но задремать не давала ему недавно высказанная идея о необходимости перебраться всем на лоно природы, ибо она, идея, а не природа, казалась ему глубоко ошибочной, как это так бросить квартиру, за нею, сколь бы ни был симпатичен писатель, надо бы все же присматривать, наведываться туда время от времени. И потому ясно, что первый слепец не спал, а бодрствовал, и если нужны еще доказательства, то наилучшим и убедительнейшим из них пусть станет слепящая белизна у него перед глазами, сменявшаяся тьмой лишь на время его сна, в чем, кстати, тоже нельзя быть совершенно уверенным, поскольку никому еще на свете не удавалось пребывать одновременно и во сне, и наяву, то есть следить за своими ощущениями. И сомнение это он счел разъясненным и устраненным, когда внезапно под веками у него стало темно: Я заснул, подумал он, но нет, он вовсе даже не заснул, потому что продолжал слышать голос жены доктора, кашель косоглазого мальчика, и объявший душу его страх перед тем, что одна слепота сменилась другой, и, пожив сколько-то в слепоте света, придется погрузиться теперь в слепоту тьмы или во тьму слепоты, был столь велик, что исторг из его груди жалобный стон. Что с тобой, спросила жена, а он ответил, причем довольно глупо и не открывая глаз: Я слеп, как будто это была мировая сенсация, последняя ошеломительная новость. И жена ласково обняла его: Ну и что, мы все тут слепы, что ж теперь поделать. Все во тьме тонет, я думал, что заснул, но теперь-то вижу, что нет, проснулся. И зря, спать надо, и не думать об этом. Добрый совет взбесил его, да и немудрено — человек несказанно тоскует и мучается, и только он один знает, до какой степени, а жене больше нечего сказать по этому поводу, кроме как: Спать надо. В крайнем раздражении, уже приготовив язвительный ответ, он открыл глаза и увидел. Увидел и закричал: Я вижу. Первый крик прозвучал с оттенком недоверия, но во втором, третьем, четвертом и во всех последующих мощным крещендо шла убежденность в том, что это именно так, а не иначе: Я вижу, вижу, вижу, и как безумный он стиснул в объятиях жену, потом подскочил к жене доктора и ее тоже обнял, не зная даже, кого обнимает, ибо видел ее впервые в жизни, потом доктора, девушку в темных очках, старика с черной повязкой, насчет которого, сомнений, слава богу, не было, косоглазого мальчика, а жена бежала следом, боялась разжать руки, отпустить его, и он, прервав череду объятий, чтобы заключить в них ее, повернулся к доктору: Я вижу, вижу, доктор, я вижу, что же это такое, объясните, позабыв даже, что они давно уже, как было принято в этом сообществе, обращаются друг к другу на ты, объясните же, почему это вдруг такие перемены, и доктор спросил: Хорошо видишь, как раньше, остатков белизны нет. Нет, нет, никакой белизны, стало даже лучше, чем прежде, а это, между прочим, немало, я ведь даже очки не носил. И тогда доктор произнес то, о чем думали все, но не решались сказать вслух: Вероятно, эта слепота подошла к концу, вероятно, к нам начнет возвращаться зрение, и при этих словах жена доктора заплакала, странные все же реакции у людей, должна бы вроде обрадоваться, а она плачет, да нет, конечно, это она от радости, боже мой, чего тут не понять, а еще и потому, что разом иссякла сопротивляемость, она теперь — как новорожденное дитя, и этот плач подобен первому, еще неосмысленному младенческому крику.

Слезный пес направился к ней, уж он-то всегда знает, когда он нужен, и потому жена доктора вцепилась в него, но это вовсе не значит, что она мужа больше не любит, что не питает добрых чувств ко всем, кто находится здесь, просто в этот миг ощущение одиночества сделалось таким сильным, таким непереносимым, что показалось — унять его сможет лишь та странная жажда, с которой пес пьет ее слезы.

Но тут всеобщее ликование сменилось озабоченностью. А что же теперь делать, спросила девушка в темных очках, после такого я ни за что не засну теперь. Да никто не заснет, побудем здесь, сказал старик с черной повязкой и осекся, словно бы внезапно охваченный сомнениями, но потом все же справился с собой и договорил: Подождем. Стали ждать. Плошка в три своих огня освещала лица вокруг стола. Сначала, покуда еще не унялось оживление, все выспрашивали, как же именно все это произошло, не почувствовал ли прозревший чего-нибудь в глазах или, может быть, даже в мозгу, но потом разговор стал увядать, и в какую-то минуту первый слепец додумался сказать жене, что завтра пойдем, мол, домой. Но я-то еще слепая, отвечала та. Ничего, я поведу тебя, и только те, кто сидел здесь и, следовательно, самолично слышал сказанное, способен понять, как это можно было произнести столь простые слова, чтобы одновременно прозвучали они и горделиво, и властно, и заботливо. Второй, когда на дворе была уже поздняя ночь и едва мерцала плошка, где масло было уже совсем на исходе, зрение обрела девушка в темных очках. Она, все это время вообще не закрывавшая глаза, словно зрение должно было войти через них, а не возродиться где-то внутри, вдруг сказала: Кажется, я вижу, и, конечно, осторожность никогда не повредит, раз на раз не приходится, недаром же говорится даже, что нет слепоты, а есть слепые, хотя многовековым опыт ничему другому не учил нас, как именно тому, что нет слепых, но есть слепота в разных видах. Итак, здесь уже трое зрячих, еще один — и численный перевес будет на их стороне, но, хотя новообретенное счастье еще не улыбнулось остальным, жизнь их уже стала гораздо, несравненно легче, кончилась неизбывная мука, терзавшая их до этой минуты, поглядите только, во что только превратилась эта женщина, в ней будто оборвалась туго натянутая струна, будто пружина какая-то не выдержала беспрестанного давления и лопнула. Может быть, поэтому ее первую обняла девушка в темных очках, и теперь слезный пес не знает, куда кидаться сначала, ибо слезы льются у обеих. Вторым — старика с черной повязкой, и вот теперь мы, глядишь, и узнаем истинную цену словам, нас ведь еще совсем недавно, помнится, так растрогал и умилил их разговор, итогом коего стало красивое решение начать совместную жизнь, однако ныне положение несколько изменилось, и перед собой девушка в темных очках видит, благо теперь ей возвращен этот дар, старика, и кончились идеализация, порожденная наплывом чувств, выдуманная гармония на необитаемом острове, ибо морщины — это морщины, а лысина есть лысина, и нет разницы меж черной повязкой и слепым глазом, о чем не преминул, правда в других выражениях, сообщить он сам: Ну, теперь гляди на меня в оба, тот ли я, с кем ты, по твоим словам, намеревалась жить, а она ответила: Я знаю тебя, ты — человек, с которым я живу, ну, наконец-то сказаны слова, что дороже, чем кажутся, и поцелуй, скрепивший их, им под стать. Третьим, когда начало рассветать, обрел зрение доктор, и теперь уже не было сомнений — прозревают все, это всего лишь вопрос времени. Опуская вполне естественные и предвиденные излияния и изъявления чувств, поскольку они ничем не отличались от тех, что были с достаточной подробностью описаны ранее, так что нет необходимости повторяться, пусть даже речь в данном случае идет о главных героях нашего правдивого повествования, скажем лишь, что доктор задал запоздалый вопрос: Что же происходит в городе, а ответ прозвучал из того же самого дома, где находились они все, ибо из квартиры под ними кто-то вылетел на площадку с криками: Я вижу, вижу, и с этого этажа встанет солнце над праздничным городом.

Праздничным был и завтрак. Поставленное на стол, помимо того, что представлено в крайне незначительном количестве, способно и качеством своим отбить аппетит у кого угодно, да и сила чувств, как это всегда бывает в минуты обострения их, вытесняет голод, однако теперь пир задает радость, и никто не жаловался, и даже те, кто еще был слеп, смеялись, как если бы уже прозревшие глаза принадлежали им. По окончании девушку в темных очках осенило: А если мне оставить на дверях записку, что я здесь, то ведь родители, если появятся, будут знать, где меня найти. Возьми меня с собой, попросил старик с черной повязкой, хочу почувствовать, что творится на свете. И мы тоже пойдем, сказал жене тот, кто был раньше первым слепцом, может быть, писатель тоже прозрел и намеревается вернуться к себе, а по дороге промыслим какой-нибудь еды. И я тоже, сказала девушка в темных очках. Через несколько минут доктор, оставшись с женой вдвоем, сел рядом с нею, в углу дивана спал косоглазый мальчик, слезный пес, положив голову на передние лапы, то открывал, то закрывал глаза, показывая, что он — на страже, в открытое окно, несмотря на ранний час, доносился многоголосый гомон, и заполнившая улицы толпа выкрикивала только: Я вижу, и его повторяли и прозревшие, и те, к кому зрение возвращается в эту самую минуту: Я вижу, вижу, и впрямь казалось, что в другом мире случилось так, что кто-то первый сказал некогда: Я ослеп. Косоглазый мальчик пробормотал что-то во сне, а что это был за сон такой, и, может быть, он видел мать, спрашивавшую: Ты видишь меня теперь, видишь. Жена доктора спросила: А остальные, и доктор ответил: Мальчик, наверно, прозреет, когда проснется, да и другие, думаю, тоже скоро излечатся, скорей всего уже сейчас это произошло, а вот бедному нашему старику с черной повязкой суждено сильно испугаться. Почему. Потому что у него катаракта на глазу, и за время, прошедшее с тех пор, как я его смотрел, она уже вполне созрела, так что он сейчас — как в плотном облаке. Он ослепнет. Да нет, когда все войдет в свою колею и начнет работать, я его прооперирую, это вопрос нескольких недель. Почему же все-таки мы ослепли. Не знаю, может быть, когда-нибудь причина станет нам известна. Хочешь, я скажу тебе, о чем думаю сейчас. Хочу, скажи. Я думаю, мы не ослепли, а были и остаемся слепыми. Слепыми, которые видят. Слепые, которые, видя, не видят.