Представим себе, да нет, не этот диалог, он уже остался позади, представим себе тех двоих, которые вели его, они сейчас стоят лицом к лицу, словно видят друг друга, что в данном случае вполне возможно, если память каждого из них сумела вытянуть из сияющей белизны окружающего мира сначала шевелящиеся, произносящие эти слова губы, а потом, наподобие медленного излучения, идущего из этого центра, проступят и остальные черты этих лиц, одно старческое, другое еще вроде бы нет, и не надо называть слепым того, кто еще способен видеть хоть так. Когда они вышли из палаты, отправившись за сдой, оплаченной ценой позора, как тогда еще с негодованием выразился первый слепец, жена доктора сказала остальным женщинам: Побудьте здесь, я скоро.
Когда они вышли из палаты, отправившись за сдой, оплаченной ценой позора, как тогда еще с негодованием выразился первый слепец, жена доктора сказала остальным женщинам: Побудьте здесь, я скоро. Что ей нужно, она знала, не знала только, где это взять. А нужна ей была какая-нибудь емкость, ведро или что-то вроде, чтобы наполнить его водой, пусть вонючей, пусть протухшей, и обмыть тело той, которая не спала по ночам, смыть собственную ее кровь и разнообразные чужие выделения, чтобы в землю оно легло чистым, если еще имеет хоть малейший смысл говорить о телесной чистоте оказавшихся в этом бедламе, ну а в смысле чистоты душевной до них, как известно, не досягнет никто.
На длинных столах в обеденной зале лежали слепцы. Из незакрытого крана бежала в заваленную мусором раковину тоненькая струйка воды. Жена доктора оглянулась по сторонам в поисках чего-нибудь подходящего и ничего не нашла. Кто-то из слепцов почувствовал ее присутствие, спросил: Кто здесь. Она не ответила, зная, что радушный прием ей не окажут, не скажут: Нужна вода, так возьми, пожалуйста, а если это, чтобы покойницу обмыть, бери, сколько надо. На полу валялись пластиковые мешки, в которых доставлялась еда, и были среди них большие, подходящего размера. Рваные, наверно, но если сунуть один в другой, а другой в третий, воды прольется немного. Она действовала стремительно, потому что слепцы уже слезали со столов, окликая: Кто здесь, кто здесь, и встревожились еще сильней, когда услышали шум льющейся воды, двинулись на этот звук, и жене доктора пришлось перегородить им путь столом, а потом она снова взялась за мешки, в отчаянии рванула кран, и еле-еле до этого текшая вода вдруг ударила, будто вырвавшись наконец на волю, мощной струей, хлынула потоком, окатила ее с ног до головы. Слепцы оробели, попятились, подумав, что, наверно, трубы прорвало, и получили еще больше оснований для такого предположения, когда вода стала подступать к ногам, ибо кто же мог подумать, что некто вторгшийся сюда открыл кран, и тут жена доктора поняла, что такую тяжесть не удержит. Туго закрутила горловину мешка, взвалила его на спину и выбежала, уж как смогла, прочь.
Когда доктор и старик с черной повязкой вошли в палату, неся кормежку, они не увидели, не могли увидеть семь голых женщин, из них одна, та, которая не спала по ночам, лежала на своей кровати, такая чистая, какой, наверно, никогда в жизни не была, а другая по очереди омывала тела своих подруг и потом — свое собственное.
На четвертый день бандиты появились снова. Они шли призвать к уплате натурального налога вторую палату, но задержались на минуточку у двери первой, чтобы осведомиться, оправились ли тамошние женщины от последствий веселой ночки: Веселая была ночка, воскликнул, облизываясь, один, и другой подтвердил: Каждая из этих семи стоит двух, одна, правда, подкачала, совсем ледащая была, но за компанию и она сошла, так что повезло вам, мужики, с соседками, цените свое везение, если можете, конечно. Лучше бы не могли, возразил первый, нам больше достанется. Из глубины отозвалась жена доктора: Нас уже не семь. Одна сбежала, что ли, с хохотом осведомился тот. Нет, не сбежала, умерла. О черт, ну так вам придется в следующий раз и за нее постараться. Вы немного потеряли, она совсем ледащая была, сказала жена доктора. Несколько сбитые с толку посланцы не нашлись, что ответить на это, только что прозвучавшие слова показались им совершенно неподобающими, и один по зрелом размышлении пришел к выводу о том, какие же все-таки женщины, в сущности, суки, потому что нехорошо так говорить про свою же подругу, тем более покойную, только потому, что у той были сиськи не на месте и зад стесанный. Жена доктора смотрела, как неуверенно, движениями своими напоминая заводных кукол, переминаются они в дверях. Она их узнала, все трое насиловали ее. Наконец один стукнул палкой в пол: Пошли, ребята. Снова стук и предупреждения: С дороги, с дороги, постепенно затихавшие в глубине коридора, затем вновь тишина и неразборчивый шум голосов — это женщины второй палаты получали приказ явиться после ужина.
Снова стук по каменным плитам и: С дороги, с дороги, три фигуры проплыли мимо двери, исчезли.
Жена доктора, рассказывавшая на ночь сказку косоглазому мальчику, встала, подняла руку и бесшумно сняла с гвоздя ножницы. Сказала мальчику: Потом дорасскажу, что там дальше было. В палате никто не спросил ее, почему она так пренебрежительно отозвалась о той, которая не спала ночами. Через сколько-то минут разулась, сказала мужу: Я скоро приду. Еще минут через десять показались в коридоре женщины из второй палаты. Их было пятнадцать. Кое-кто плакал. Шли они не цепочкой, а группами, связавшись полосами какой-то материи, надо полагать, простыню разорвали. Когда они миновали дверной проем, жена доктора двинулась за ними следом. Никто не заметил ее. Женщины знали, что их ждет, творившееся в третьей палате ни для кого не было секретом, да и нового в этом тоже ничего не было, надо думать, так повелось от начала времен, спокон веку. В ужас их приводило не само насилие, а разнузданное бесстыдство, свальный грех ожидающей их ночи, когда пятнадцать женщин распнут на койках и на полу, и мужчины, сопя и фыркая, как кабаны, будут переходить от одной к другой. Страшней всего, если я вдруг испытаю наслаждение, вот какая мысль мелькнула в голове одной из них. Когда вошли в коридор, ведущий в пункт назначения, часовой еще издали оповестил своих: Идут, идут, я их слышу. Быстро убрали перегораживавшую дверь кровать, и женщины по очереди стали входить в палату. Ой, сколько же вас, воскликнул счетовод и принялся за радостный подсчет: Одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, пятнадцать, все. Устремился вслед за последней, на ходу запуская жадные руки ей под юбку, приговаривая: Это моя, эту мне, никому не отдам. Смотрины на этот раз устраивать не стали, обошлись без предварительной оценки физических данных. В самом деле, если всем уготовано одно и то же, зачем сравнивать претенденток по росту, бюсту и объему бедер, только время терять да расхолаживаться. Женщин уже поволокли на койки, уже срывали с них как попало одежду, и вскоре не замедлили раздаться привычные плач, мольбы, вопли, на которые отвечали, если отвечали, одинаково: Захочешь есть — раскинешь ноги. И женщины повиновались, а кое-кому из них приказывали за щеку взять, вот как той, которая сидит на корточках меж расставленных коленей главаря и молчит, разумеется. Жена доктора, войдя в палату, неслышно проскользнула по проходу, хотя предосторожности эти были излишни, никто бы не услышал, даже если бы она гремела деревянными башмаками, и, наткнись на нее какой-нибудь слепец, почуявший рядом женщину, она в худшем случае разделила бы судьбу остальных, не более того, потому что в этой вакханалии нелегко заметить, что к пятнадцати присоединилась шестнадцатая.