Двинулись цепочкой, имея во главе, как и было условлено, шестерых самыми крепких, среди которых были доктор и аптекарь, за ними шли все остальные, неся свои железяки, этакие копейщики, изможденные и оборванные, и, когда проходили вестибюлем, кто-то выронил оружие из рук, и оно загрохотало о каменный пол не хуже пулеметной очереди, так что если бандиты услышали и поняли, что это означает, мы погибли.
Никого, даже мужа не предупредив, жена доктора забежала вперед, оглядела коридор и потом, крадучись, по стеночке, подобралась к двери третьей палаты, прислушалась, но раздававшиеся оттуда голоса звучали вполне безмятежно. Она доложила обстановку, и приступ начался. Штурмовая группа, хоть и шла медленно и тихо, все же привлекла внимание обитателей двух первых палат, и, зная, что должно произойти, они столпились в дверях, чтобы лучше слышать шум сражения, а те из них, на кого запах, фигурально выражаясь, пороха, пока еще не сгоревшего, оказал одушевляющее действие, в последний момент решили присоединиться к атакующим, и кто-то успел даже сбегать к себе в палату, выломать из кровати железный прут, так что численность отряда возросла по крайней мере вдвое, и подкрепление это не слишком обрадовало бы старика с черной повязкой, знай он, что под началом у него отныне не полк, а бригада. Последний, пепельный, умирающий свет дня проникал через редко прорубленные окна, выходившие на задний двор, и тускнел на глазах, и уже соскальзывал в черную глубь тьмы, которая воцарится сегодня ночью. Но если не считать неодолимого уныния, вызванного слепотой, от которой продолжали загадочным образом страдать слепцы, они, надо отдать им должное, стойко противостояли меланхолии, навеянной этим и подобными атмосферными колебаниями, безо всякого сомнения несущими полнейшую ответственность за бесчисленные акты отчаянья, имевшие место в те далекие времена, когда у людей еще были глаза и глаза эти видели. Но по достижении цели, то бишь двери в проклятую палату, тьма в коридоре стояла уже непроглядная, и потому немудрено, что жена доктора не разглядела, что кроватей, перегораживавших вход, стало не четыре, а восемь, то есть количество их удвоилось, как и число атакующих, но с куда более печальными для вторых, чем для первых, последствиями, которые обнаружились моментально, едва лишь старик с черной повязкой крикнул: Давай, ибо именно таков был отданный им приказ, и почему-то он не вспомнил испытанное в столетних: Вперед, на приступ, или вспомнил, но подумал, что слишком много чести будет штурмовать с этим главным боевым кличем груду вонючих, кишащих клопами и блохами лежаков со сгнившими от пота и мочи матрасами и засаленными до последней степени, драными и рваными одеялами, давно сменившими свой природный серый на все то многообразие цветов, какие пристало носить и защищать самому омерзению, о чем знала жена доктора, раньше знала, а теперь даже не то что не увидела, а и не догадалась, что баррикада укреплена. Слепцы, окруженные, подобно архангелам, собственным сиянием, ударили своими железяками в препону, однако она и не подумала поддаться, и, надо сказать, силы этих силачей ненамного превосходили утлые возможности немощного арьергарда, который уже едва держал в руках копья, как некогда тот, кто нес на спине крест и потом был вынужден ждать, когда его поднимут на него. Тишины как не бывало, кричали те слепцы, что были снаружи, и те, что внутри, и, надо полагать, никто до сегодняшнего дня не замечал, что крик слепых есть нечто совершенно чудовищное, такое, право, впечатление, что кричат они, сами не зная зачем, и мы, открыв рот, чтоб велеть им заткнуться, сами принимаемся кричать, хоть и не слепые, ну да это беда поправимая, всего лишь вопрос времени. В многоголосом крике, который одни испускали, потому что оборонялись, а другие — потому что нападали, атакующие в отчаянье от того, что не могут убрать препятствие, побросали свои палки, только одну оставили и за нее-то ухватились все, ну, или, по крайней мере, те, кто сумел втиснуться в дверной проем, а кто не сумел, уперся сзади, и стали напирать, нажимать, толкать, и вот когда баррикада уже начала вроде как бы чуточку сдвигаться и подаваться, совершенно внезапно, безо всякого оклика или предупреждения, грянули подряд три выстрела, произведенные слепым счетоводом отнюдь не в воздух. Двое атакующих свалились, остальные поспешно шарахнулись назад, опять же спотыкаясь и сбивая друг друга с ног, и, умноженные акустикой безумных коридоров, перекинулись крики и в другие палаты.
Двое атакующих свалились, остальные поспешно шарахнулись назад, опять же спотыкаясь и сбивая друг друга с ног, и, умноженные акустикой безумных коридоров, перекинулись крики и в другие палаты. Тьма теперь была уже совсем непроницаемой, не разглядеть, в кого попали пули, можно, разумеется, спросить эдак вот, издали: Эй, кого там задело, м-м, но, согласитесь, это как-то нехорошо по отношению к раненым, с которыми надо обращаться уважительно, подойти к ним, руку положить на лоб, если, конечно, по несчастной случайности не туда им угодила пуля, потом негромким и ласковым голосом осведомиться о самочувствии, сказать, что, мол, ничего, все будет хорошо, сейчас санитары с носилками прибегут, потом дать воды, если, конечно, рана не в живот, ибо руководство по оказанию первой помощи категорически это запрещает. Что будем делать, спросила жена доктора, там двое лежат. Никто не спросил, почем она знает, что именно двое, хотя выстрелов было три, если не брать в расчет вполне возможные рикошеты. Надо их вытащить, сказала жена доктора. Большой риск, ответил старик с черной повязкой, обескураженный провалом операции, начатой столь тактически грамотно, если поймут, что мы — там, опять откроют пальбу, потом помолчал и добавил сокрушенно: Однако идти надо, и я готов. Пойдем вместе, сказала жена доктора, и не пойдем, а поползем, так будет безопасней, только как можно скорее, пока там, внутри, не опомнились. Я с вами, сказала женщина, та самая, что некогда пообещала: Куда ты, туда и я, и любопытно, что никому из толпившихся в коридоре не пришел в голову простейший способ узнать, кого же все-таки ранило, да-да, совершенно верно, ранило или убило, что пока неизвестно, а для этого всего-то и надо, чтобы каждый сказал: Я тоже пойду, или: А я не пойду, а кто промолчит, тот, значит, и лежит там, в дверях третьей палаты.
И четверо добровольцев пустились в путь ползком, две женщины посредине, двое мужчин по бокам, так уж само собой вышло, а вовсе не из рыцарской учтивости или стремления по-джентльменски закрыть собой даму, тем более что неизвестно, под каким углом прилетит пуля, если слепой счетовод решит выпустить ее. А может, и вообще ничего не произойдет, потому что старика с черной повязкой осенила мысль, причем более удачная, чем все предшествующие, и заключавшаяся в том, что все остальные будут говорить как можно громче, а еще лучше — кричать, тем более что поводов для этого сколько угодно, и шумом этим перекроют и заглушат все звуки, которые неизбежно будут сопровождать вылазку, и возвращение, и все то, что может случиться между тем и этим, а что именно, то один бог знает. В считанные минуты спасатели достигли цели и поняли это еще прежде, чем наткнулись на тела своих товарищей, ибо кровь, по которой они ползли, сыграла роль вестника, явившегося к ним и молвившего: Я была жизнью, за мной уже ничего нет, и: Боже мой, подумала жена доктора, сколько крови, и это была чистая правда, крови натекла целая лужа, руки и одежда липли к полу так, словно и шашки паркета, и каменные плиты вымазали птичьим клеем. Она приподнялась на локтях и двинулась дальше, и остальные сделали то же. Нащупали наконец распростертые тела. Оставшиеся позади продолжали шуметь как можно громче, напоминая теперь плакальщиц, доведших себя до исступления. Жена доктора и старик с черной повязкой вцепились в щиколотки одного из лежавших, доктор и вторая женщина одновременно ухватились за руку и за ногу другого, и теперь следовало поскорей вытащить их и выбраться самим с линии огня. А это не так просто, потому что надо приподняться, стать на четвереньки, ибо таков единственный способ применить к делу жалкие остатки сил. Раздался выстрел, но на этот раз пуля никого не задела, а страх, как молния, пронизавший все тело, не заставил их вскочить и убежать, а, напротив, придал малую толику недостающей энергии. Через мгновение они были уже в безопасности, у стены рядом с дверью палаты, и необыкновенно замысловатую траекторию должна была бы вычертить пуля, чтобы попасть в них, а слепой счетовод едва ли был сведущ в баллистике, хотя бы в самых ее началах.
Попытались поднять тела, но ничего из этого не вышло. Оставалось только тащить волоком их и дальше, и вместе с ними по полу, словно из-под скобеля, тянулись полосы крови полузасохшей и совсем свежей, еще струившейся из ран. Кто это, спросили ожидавшие. Откуда нам знать, мы ведь не видим, отвечал старик с черной повязкой. Здесь больше нельзя оставаться, сказал кто-то, если они пойдут на вылазку, дело не ограничится двумя ранеными. Или убитыми, сказал доктор, пульс у них, по крайней мере, прощупать не могу. Потащили тела по коридору, уподобясь отступающему войску, в вестибюле остановились, и посторонний подумал бы, что решили стать там лагерем, однако на самом деле причина была иная и крылась она в том, что просто иссякли последние силы, здесь останусь, больше не могу. Сейчас, кстати, самое время отметить такое удивительное обстоятельство, что бандиты, прежде такие предприимчивые и настырные, с такой охотой и легкостью применявшие, чуть что, грубую силу, сейчас перешли в глухую и пассивную оборону, сидят, забившись в свою нору, и отстреливаются наугад, то есть не решаются схватиться с врагом в чистом поле, лицом к лицу, глаза в глаза. Обстоятельству этому, как и всему на свете, имеется свое объяснение, состоит же оно в том, что в третьей палате после гибели главаря резко упала дисциплина, к нулю свелась субординация, и сильно ошибся слепой счетовод, решив, что вместе с пистолетом у него теперь в кармане и власть, как бы не так, все получается как раз наоборот, и каждая выпущенная им пуля летит, фигурально выражаясь, в него же, ибо с каждым истраченным патроном тратится и частица этой самой власти, и мы еще увидим, что произойдет, когда боеприпасы будут израсходованы полностью. И в соответствии с тем, что не всяк монах, на ком клобук, то и не всякого, у кого скипетр, можно признать королем, и пора бы уж назубок заучить эту истину. И хоть королевский скипетр ухватил сейчас слепой счетовод, следует сказать, что королем, пусть и мертвым, и погребенным, причем плохо, неглубоко, всего на три пяди под полом своей же палаты, продолжают считать прежнего вожака, и присутствие его, хоть бы в виде смрада, по-прежнему весьма ощутимо. А между тем на небо выплыла луна. Снаружи через главный вход проникает и разливается по вестибюлю неясное поначалу, но с каждым минутой набирающее силу сияние, и лежащие на полу тела, мертвые и пока еще нет, мало-помалу обретают объем и абрис, очертания и черты, и весь ужас кошмара, тяжкого и безымянного, и тогда жена доктора осознала, что нет больше, а может, и раньше не было, ни малейшего смысла прикидываться слепой, ибо невооруженным глазом видно, что спастись никому не удастся, а слепота, помимо прочего, это еще и пребывание в мире, где исчезла надежда. Впрочем, она может сказать, кто погиб. Вот это — аптекарь, а это — тот, кто сказал, что, мол, положат нас, и оба до известной степени оказались правы, и излишне спрашивать меня, как я узнала, кто они, ибо ответ мой прост: Я вижу. Из тех, кто был там, одни это уже знали и молчали, другие с давних пор терзались сомнениями, которые теперь, стало быть, подтвердились, но совершенно неожиданным оказалось отчуждение третьих, можно себе представить, какое бы в другое время тут началось смятение, какие посыпались бы вопросы, как развязались бы языки: Почему тебе одной удалось избегнуть общей участи, что за капли закапываешь ты в глаза, дай мне адрес твоего врача, выведи меня из этого узилища, хотя, если вдуматься, и не было в этом отчуждении ничего неожиданного, потому что сейчас уже все равно, в смерти все одинаково слепы. Но и вправду нельзя было дальше оставаться в таком положении, даже защититься нечем, потому что и железяки остались у двери в третью палату, а кулаками не много навоюешь. Под водительством жены доктора убитых вынесли на крыльцо и на лунном свету, под млечной белизной небесного тела, оставили их тела, белые снаружи, черные наконец-то внутри. Разойдемся все по своим палатам, сказал старик с черной повязкой, потом посмотрим, что тут можно будет предпринять.
Разойдемся все по своим палатам, сказал старик с черной повязкой, потом посмотрим, что тут можно будет предпринять. И никто не обратил внимание на то, сколь безумны эти слова. Слепцы не стали делиться по принадлежности и происхождению, встретились и познакомились по дороге, одни пошли в левое крыло, другие — в правое, и вот туда вместе пришли жена доктора и та, что сказала: Куда ты, туда и я, но не эта мысль сидела сейчас у нее в голове, а совсем противоположная, но говорить об этом она не хотела, ибо не все клятвы исполняются — когда по душевной слабости, а когда и под воздействием высшей силы, которую мы порой забываем принять в расчет.
Минул час, луна уже высоко, голод и страх отгоняют сон, и никто в палатах не спит. Но дело не только в том, что есть хочется и страшно. Еще, быть может, не улеглось возбуждение от недавнего боя, пусть и проигранного вчистую и с такими ужасными потерями, или в воздухе что-то такое, не определимое словами, но слепцов снедает беспокойство. Никто не осмеливается выйти в коридор, и внутренность каждой палаты поразительно напоминает улей, где жужжат одни трутни, есть такие поразительно неосновательные существа, как известно, мало приспособленные к соблюдению порядка, к исполнению хоть какого-никакого устава, ни в малейшей степени не задумывающиеся о будущем, хотя в отношении слепцов, людей, и без того обиженных судьбой, несправедливо было бы применять понятия трутень или паразит, ибо на чем им тут паразитировать, за счет каких рабочих пчел жить, смешно, ей-богу, и вообще поаккуратней бы надо со сравнениями, больно уж легко слетают они с языка. Впрочем, нет правила без исключения, что в очередной раз нашло себе подтверждение и здесь, в лице некой женщины, которая, чуть только успев войти к себе в палату, вторую в правом крыле, принялась рыться в своем тряпье и рылась до тех пор, пока не отыскала какой-то маленький предмет, а отыскав, зажала его в ладони, как бы для того, чтобы спрятать от посторонних глаз, давние привычки, дело известное, держатся прочно, даже когда приходит такой день и час, когда мы считаем, что их и вовсе уже нет. Но и здесь, где полагалось бы всем быть за одного, а одному за всех, видели мы, как сильные жестоко вырывают хлеб изо рта у слабых, а вот теперь увидим и эту женщину, которая пронесла сюда в сумочке зажигалку, умудрилась не потерять ее во всей этой свалке и неразберихе, и уж так она над нею дрожит, так трясется, словно это непременное условие ее выживания, и не подумает даже, не вспомнит, что, быть может, кто-то из ее товарищей по несчастью сберег последнюю сигаретку, а покурить не может, потому что, сколько ни спрашивай: Огонька не найдется, — огонька не найдется. И теперь уж никогда. Женщина вышла, не сказав ни слова, ни прощайте, ни пока, и вот проходит она пустым коридором, мимо дверей в первую палату, и никто там не заметил ее, вот пересекает вестибюль, где лунный свет очертил и расцветил стоящую на каменных плитах упаковку молока, а женщина уже в левом крыле, и опять коридор, но путь ей лежит в самую его глубину, в дальний его конец, прямо иди, не заблудишься. Да и потом, она слышит голоса, идет на их зов, не верьте, никто ее не зовет, это, так сказать, фигура речи, доносится до нее лишь гвалт и гомон в последней палате, где бандиты сладко пьют и вкусно едят по случаю победы, уж простите намеренное преувеличение, не будем забывать, что все на свете относительно, просто едят и пьют, что есть, и, конечно, всем прочим очень бы хотелось разделить с ними трапезу, но в данном случае и око не видит, и зуб неймет, между ними и пиршественным столом восемь кроватей и заряженный пистолет. Женщина стоит на коленях у двери, перегороженной этими самыми кроватями, и потихоньку подтягивает к себе одеяло с самой нижней, потом со следующей, потом с третьей, а выше ей не дотянуться, но это уже не важно, бикфордовы шнуры протянуты, остается только огонь поднести. Она еще помнит, куда покрутить колесико, чтобы пламя стало длинным, ну и вот он, маленький клинок огня, подрагивает, как острие ножниц.
Она еще помнит, куда покрутить колесико, чтобы пламя стало длинным, ну и вот он, маленький клинок огня, подрагивает, как острие ножниц. Она начинает сверху, пламя усердно лижет грязную ткань, и та наконец занялась, затлела, теперь среднюю, теперь нижнюю, и женщина чувствует потрескиванье и запах паленого волоса, надо бы поосторожней, она здесь затем, чтобы разжечь этот костер, а не взойти на него, он уготован другим, и слышит доносящиеся изнутри крики, и в этот миг подумала: А если у них есть вода, а если сумеют потушить, и заползла под нижнюю койку, повела зажигалкой вдоль всего матраса, вдоль и поперек, здесь и там, и очажки пламени вдруг стали расти и множиться, и сливаться воедино, превращаясь в сплошную огненную завесу, еще пронеслась по ней бесполезная струя воды, обрушилась на женщину, но поздно, ибо она теперь, чтобы веселей горело, подкинула в костерок собственное тело. Интересно, что там внутри, войти да взглянуть никто, конечно, не осмелится, но ведь зачем-то же дано человеку воображение, вот и давайте представим себе, как огонь резво скачет по койкам, с одной на другую, будто хочет полежать на всех разом, и это ему удается, а бандиты, изведя впустую и бесцельно свой скудный запас воды, теперь пытаются дотянуться до окон, вскакивают, балансируя, на спинки кроватей, до которых еще не добрался огонь, а он как раз и добрался, и они обрываются вниз, падают, а огонь за ними, и от жара уже с треском лопаются оконные стекла, и со свистом ворвавшийся в палату свежий воздух раздувает пламя, ах, да еще, конечно, звучат крики ярости и страха, вопли боли и муки, и здесь следует особо отметить, что звучат они все тише и слабей, а вот женщина с зажигалкой, например, вообще уже давно молчит.
К этому времени по задымленным коридорам бежали в панике и другие слепцы. Пожар, пожар, кричали они, и можно было убедиться воочию, до чего же скверно продумано и организовано размещение людей в этой, называйте, как хотите, клинике для душевнобольных, психиатрической больнице, сумасшедшем доме, посмотрите, ведь каждая из кроватей сама собой, со всеми своими замысловатыми железяками, превращается в настоящий капкан, представьте, какие ужасающие последствия проистекут от того, что в палате на сорок душ, не считая тех, кто спит на полу, предусмотрена только одна дверь, ведь если огонь подберется с этой стороны и перекроет выход, никто не выберется. К счастью, как неоднократно уже бывало в истории человечества, случается, что несчастье несет с собою благо, реже, конечно, говорится о том, что и благо несет с собой несчастье, есть в нашем мире такое вот противоречие, ибо об одном постоянно упоминают, про другое позабывают, ну а в нашем случае благом оказалось то, что на каждую палату предусмотрено вот именно что по одной двери, благодаря чему, то есть благом этим одаривая, огонь, в котором сгорели бандиты, так долго бушевал в их палате, не вырываясь наружу, так что если бы не всеобщее смятение и паника, не пришлось бы, глядишь, скорбеть по другим погибшим. Потому что в этой пресловутой панике очень многие слепцы были насмерть затоптаны, задавлены, в стены вмазаны, такое вот действие она производит, таков ее, можно сказать, природный эффект, когда дает себя знать животное начало, да и растительное было бы не лучше, деревья с травой, будьте уверены, вели бы себя так же, не будь у них корней, так крепко и цепко вросших в почву, а любопытное, надо полагать, зрелище являл бы собой бегущий от пожара лес. Внутренний двор был в полной мере использован в качестве убежища теми слепцами, которые догадались открыть окна в коридоре и выскочили наружу. Иные, выпрыгнув, теряли равновесие, оступались и падали, плакали и вопили, чем, впрочем, занимаются и сейчас, хоть и находятся в безопасности, относительной, разумеется, но будем все же уповать, что, когда прогорит и рухнет крыша, а в небо, как из жерла вулкана, ударит столб пламени и горящей черепицы, огонь не вздумает переметнуться на кроны деревьев. В правом крыле царит не меньший страх, потому что слепцу только дай учуять запах дыма, и он тотчас решит, будто горит где-то рядом, что вовсе не так, и в одно мгновение коридор оказался забит людьми, и если не найдется кому навести тут порядок, худо нам всем придется.
Кто-то вспомнил, что жена доктора покуда еше зрячая, да где же она, раздались голоса, пусть скажет, что происходит, куда нам идти, где она, я здесь, только сейчас сумела выбраться из палаты, и произошло это из-за косоглазого мальчугана, спрятался так, что никак не найдешь, но теперь уже он здесь, здесь, я мертвой хваткой вцепилась в него, пришлось силой разжимать мне пальцы, а другой рукой я держу руку мужа, а следом идет девушка в темных очках, а за ней, куда иголка, туда и нитка, старик с черной повязкой, а дальше первый слепец и его жена, все мы рядом, держимся вместе, сбились плотно, как сосновая шишка, которую даже такому жару не расколоть. Между тем кое-кто из здешних слепцов последовал примеру обитателей левого крыла и выскочил во внутренний двор, они не могут видеть, что большая часть здания с той стороны уже обращена в сплошной костер, но чувствуют, каким раскаленным воздухом веет, какой обжигающий ветер дует оттуда, где кровля покуда еще держится, но листья на деревьях медленно сворачиваются от жара. Тогда кто-то крикнул: Да что мы тут застряли, почему не выходим наружу, а ответ, долетевший из этого моря голов, дан был буквально в двух словах: Там солдаты, однако: Лучше от пули помереть, чем изжариться заживо, возразил старик с черной повязкой, и чувствовалось — человек знает, что говорит, а может быть, его устами говорит сейчас та женщина с зажигалкой, кому не выпало легкой смерти от последней пули, выпущенной слепым счетоводом. Сказала тогда жена доктора: Дайте-ка я поговорю с солдатами, не может быть, чтобы они оставили нас умирать вот так, у солдат ведь тоже есть сердце. И, ведомые надеждой на это, слепцы образовали узкий проход, по которому двинулась жена доктора, увлекая за собой своих. Дым застилал ей глаза, так что вскоре она станет слепей своих подопечных. С трудом сумели втиснуться в вестибюль. Двери были высажены, слепцы, прятавшиеся там, быстро поняли, что место небезопасно, захотели выйти, поднаперли, но другие сопротивлялись как могли, то есть очень упорно, ибо в них еще сидел страх попасться на глаза солдатам, однако и они сдались, почувствовав, что огонь совсем близко, прав оказался старик с черной повязкой, лучше от пули помереть. От пули так от пули, за этим, судя по всему, дело не станет, жена доктора сумела наконец выбраться на крыльцо, причем оказалась практически полуголой, потому что обе руки у нее были заняты, и нечем, стало быть, обороняться от тех, кто хотел присоединиться к ее маленькой группе, пробивавшейся вперед, вскочить, так сказать, на подножку отходящего поезда, и вот, наверно, вытаращатся солдаты, когда она предстанет перед ними, выставив на поглядение едва прикрытые груди. И уже не луна освещала обширное пустое пространство между крыльцом и воротами, а неистово полыхающее зарево пожара. Жена доктора закричала: Пожалуйста, пожалуйста, ради всего, что вам дорого, дайте нам выйти, не стреляйте. Никто не отозвался. Прожектор по-прежнему не горел, у ворот не видно было ни одной фигуры. Одолевая страх, жена доктора сошла вниз еще на две ступеньки. Что там, спросил муж, но она не ответила, ибо не могла поверить своим глазам. Спустилась с крыльца и двинулась к воротам, по-прежнему ведя за собой косоглазого мальчика, мужа и всю прочую компанию, и теперь уже последние сомнения отпали, солдаты ушли, или их увезли, потому что они, да, и они тоже ослепли, и наконец-то слепы стали все.
Дальше, вероятно, для простоты, все произошло одновременно, то есть жена доктора объявила громогласно и во всеуслышание, что все свободны, с чудовищным грохотом, взметнув во все стороны языки пламени, обрушилась крыша левого крыла, с криками устремились к воротам слепцы, не все, правда, потому что из тех, кто был внутри, одних растерли о стены, из других ногами замесили бесформенное кровавое тесто, а высоко взвившееся пламя охватило все здание, чтобы все это обратить в пепел. Ворота распахнуты настежь, безумцы выходят.