Слепота

Оделись и обулись, вот разве только еще не придумали, каким образом им помыться, но и так уже стали разительно отличаться от остальных слепцов, и, при известной скудости выбора, ибо попали они в магазин готового платья к шапочному, и не только, разбору, части их одежды гармонируют друг с другом, и великая удача, что есть рядом человек, способный посоветовать: Вот это надень, оно больше подойдет к этим брюкам, нет, ну что ты, это же в полосочку, а это в мелкий горошек, не сочетается, и подобные мелочи, не играющие роли для мужчин, которым, как принято говорить, все едино, в лоб ли, по лбу, совсем даже не безразличны и девушке в темных очках, и жене первого слепца, упорно отстаивавшим определенные цвет и фасон и силою воображения видевшим, идут ли им обновки. В отношении обуви все согласились, что не в красоте сила, а в удобстве, а потому отринуты были лодочки и шпильки, замша и лак, при нынешнем состоянии улиц это было бы просто глупо, тут нужны резиновые сапоги, совершенно непроницаемые, на литой подошве, с голенищем до середины икры, такие, что легко снимаются и надеваются, ничего нет лучше, чтобы шлепать по грязи. К сожалению, сапоги такой модели нашлись не для всех, косоглазый мальчик, к примеру, своего размера не обнаружил, а в имевшихся нога у него просто тонула, так что пришлось удовольствоваться кроссовками, не имеющими определенного спортивного назначения: Нет, ну надо же, воскликнула бы его мать, бог знает, где сейчас обретающаяся, если бы ей рассказали об этом, как раз то, что выбрал бы мой сыночек, будь у него глаза. Старик с черной повязкой, которому, наоборот, все было мало, решил проблему с помощью баскетбольных кедов, предусмотренных для людей двухметрового роста и соответствующих пропорций. Поначалу, конечно, вид у него был довольно нелепый, казалось, что он шествует в белых шлепанцах, но нелепость эта была из разряда скоропреходящих, и вот, десяти минут не прошло, как кеды перепачкались грязью, ибо здесь, как и во всем, что есть в нашей жизни, нужно лишь дать времени время, а уж оно само все расставит по местам.

Дождь перестал, не видно слепцов с открытыми ртами. Они бродят по улицам, не зная, куда себя девать и чем заняться, им безразлично, идти или стоять, цели у них нет, не считая, разумеется, добывания пропитания, музыка свое отыграла, никогда еще не бывало в мире такого безмолвия, кино и театры посещают лишь те, кто остался без дома и отчаялся его найти, концертные залы, какие побольше, были превращены в карантины еще в ту пору, когда неуклонно редеющее правительство верило, что белую болезнь можно победить теми самыми средствами и методами, которые так бесславно проиграли в оны дни борьбу с желтой лихорадкой и прочими заразами, но с этим теперь уже кончено, даже и пожара не потребовалось. Что же касается музеев, то просто душа разрывается, сердце щемит глядеть на всех этих людей, да-да, тут нет ошибки, написанных, нарисованных, изваянных людей, перед которыми нет ни одной живой души.

Что же касается музеев, то просто душа разрывается, сердце щемит глядеть на всех этих людей, да-да, тут нет ошибки, написанных, нарисованных, изваянных людей, перед которыми нет ни одной живой души. А чего ждут слепцы, на что надеются — неизвестно, может быть, что изобретут лекарство, если еще верят в него, впрочем, вера эта сильно пошатнулась, когда стало общеизвестно, что слепота не пощадила никого и что не осталось ни единой пары зрячих глаз, чтобы смотреть в микроскоп, что опустели заброшенные лаборатории, где бактериям, намеренным выжить, не осталось ничего иного, как только сожрать друг друга. Поначалу, конечно, многие слепцы в сопровождении родственников, сохранявших еще в ту пору зрение и родственные чувства, являлись в больницы, но заставали там слепых врачей, которые только и могли, что посчитать невидимым больным пульс, послушать их через трубочку стетоскопа спереди и сзади, благо слух им еще не изменил. Затем больные, еще способные ходить, с голодухи начали больницы покидать и умирать там, где застигала их смерть, то есть на улицах, в полнейшем забросе и небрежении, всеми покинутые, потому что семьи если и имелись, то пребывали неведомо где, умирать и лежать без погребения, ибо, чтобы похоронили, мало, чтобы кто-нибудь на покойника наткнулся, мало даже, чтоб пошел соответствующий запашок, лишь в том случае зароют, если он растянулся поперек дороги. Неудивительно, что развелось столько собак, теперь уже больше напоминающих гиен, по крайней мере пятна на шерсти в точности такие, как у тех трупоедов, и они носятся по улицам с частями, преимущественно задними, человеческого тела в зубах, словно бы в страхе перед тем, что мертвые и пожираемые оживут и воскреснут, чтобы заставить заплатить за позорное это дело — кусать не имеющих возможности защищаться. Ну, что, на что похож мир, спрашивал старик с черной повязкой, а жена доктора отвечала: Нет разницы между тем, что снаружи, и тем, что внутри, между здешним и тамошним, между малым и многим, между тем, как живем, и тем, как будем жить. Ну а люди, осведомлялась девушка в темных очках, и жена доктора, переспросив: Люди, отвечала: Люди бродят как призраки, должно быть, быть призраком означает именно это — пребывать в уверенности, что мир существует, что подтверждается четырьмя чувствами, но не видеть его. А много ли машин, интересовался первый слепец, который все не мог смириться с пропажей собственной, и жена доктора отвечала: Как на автомобильном кладбище. Ни доктор, ни жена первого слепца вопросов не задавали, да и зачем они, если ответы будут наподобие уже данных. Косоглазому мальчику довольно и того, что у него на ногах вожделенные кроссовки, и удовольствие не портит даже то, что он их не видит. Быть может, по этой причине он и не похож на призрак. И совсем уж не заслуживает, чтобы называли его гиеной, следующий по пятам за женой доктора слезный пес, ибо влечет его не запах мертвечины, а время от времени обращаемый к нему взор несомненно живых и безусловно зрячих глаз.

Дом девушки в темных очках неподалеку, но силы только теперь начинают возвращаться к изголодавшимся за эту неделю слепцам, вот потому-то идут они тихим шагом, а присесть передохнуть негде больше, как на голой земле, и можно было не хлопотать из-за фасонов и расцветок, ибо уже очень скоро все обновки перепачкались в грязи. Улица, где стоит дом, короткая, да еще и узкая, чем и объясняется отсутствие на ней автомобилей, проехать по ней можно было, притом в лишь одну сторону, а вот парковка запрещена. Неудивительно, что и людей нет, на таких улочках сплошь и рядом случается, что не увидишь ни единой живой души: Какой номер, спрашивает жена доктора. Номер семь, второй этаж налево. Одно из окон открыто, в прежние времена это было бы верной приметой того, что кто-то есть дома, а сейчас ни о чем еще не говорит. Сказала жена доктора: Всем идти не надо, мы вдвоем поднимемся, а вы подождите внизу. Отчетливо видно, что входная дверь взломана, замок вырван, что называется, с мясом, и с косяка свисает на одном волоконце длинный лоскут стесанного дерева.

Сказала жена доктора: Всем идти не надо, мы вдвоем поднимемся, а вы подождите внизу. Отчетливо видно, что входная дверь взломана, замок вырван, что называется, с мясом, и с косяка свисает на одном волоконце длинный лоскут стесанного дерева. Но жена доктора об этом говорить не стала. Пропустила девушку вперед, она знает дорогу, и полутьма на лестнице ей не помеха. И все же от волнения и спешки та два раза споткнулась, но решила, что лучше будет самой над собой посмеяться: Нет, ну ты подумай, да я по этой лестнице с закрытыми глазами могла спуститься и подняться, готовые фразы они все такие, они не в силах передать тонких оттенков смысла, и эта вот, например, не в состоянии уловить разницу между закрытыми глазами и глазами незрячими. На площадке второго этажа искомая дверь была заперта. Девушка в темных очках провела рукой по стене, нащупала звонок: Света же нет, вспомнила жена доктора, и эти три слова, означавшие не больше того, что все и так знали, стали для девушки дурным предзнаменованием. Она постучала в дверь, раз, другой, третий, и в третий — яростно, со всей силы, забарабанила кулаками по филенке, крича: Мама, мамочка, папа, папочка, но никто не вышел открыть, и ласкательные частицы не поколебали действительность, и никто не ответил: Доченька, ну, наконец-то, мы уж думали, никогда тебя больше не увидим, ну, заходи же, а это подруга твоя, милости просим, очень рады, у нас тут беспорядок небольшой, уж извините, не обращайте внимания, но никто так — да и вообще никак — и не отозвался. Никого нет, сказала девушка в темных очках, прижалась к двери, лбом уперлась в скрещенные руки и заплакала навзрыд, а мы, надо сказать, совершенно недостаточно осведомлены о том, сколь сложно устроена душа человеческая, вот и удивляемся, что по родителям тоскует так, что ее буквально ломает и крутит от боли и отчаянья, девушка эта, нестрогих, скажем прямо, правил, хотя сами совсем недавно утверждали, что нет и никогда не было никакой связи между тем и этим. Жена доктора хотела было утешить ее, но что она могла сказать, зная, что ныне долго оставаться у себя дома сделалось практически невозможно: Давай у соседей спросим, предложила она. Давай, ответила девушка в темных очках, но в голосе ее не было надежды. Принялись стучать в квартиру напротив, но и оттуда никто не отозвался. Двери квартир на третьем этаже были нараспашку, а сами квартиры — выметены дочиста, платяные шкафы пусты, а там, где обычно хранят провизию, не осталось от нее и следа. То есть следы-то как раз имелись, следы того, что здесь относительно недавно прошли бродяги, которыми, кто в большей, кто в меньшей степени, стали отныне все, ибо все теперь шатаются из дома в дом, из одной пустоты в другую.

Спустились на первый этаж, и жена доктора костяшками пальцев постучала в ближайшую дверь, из-за которой после настороженного молчания спросили хрипло и недоверчиво: Кто здесь, и девушка в темных очках выступила вперед и: Это я, ваша соседка сверху, родителей ищу, может быть, знаете, где они, что с ними. Послышались шаркающие шаги, дверь отворилась, и на пороге появилась изможденная, кожа да кости, старуха с длиннейшими всклокоченными космами седых волос. Из квартиры за нею потянулось, окутало обеих женщин облако тошнотворного смрада, где запах затхлости и плесени успешно соперничал со стойкой вонью какой-то тухлятины. Старуха таращила белые глаза: Не знаю, где они, как тебя увезли, на следующий день и за ними приехали, я в ту пору еще зрячая была. А еще кто-нибудь остался в нашем доме. Время от времени слышу шаги на лестнице, то вверх, то вниз, но это не жильцы, а бродяги ночевать приходят. А мои родители. Говорю же тебе — ничего про них неизвестно. А где ваш муж, сын, невестка. Всех увезли. А вас почему не. А я спряталась. Где. А вот представь себе, в твоей квартире. Как же вы туда проникли. По наружной лестнице, через черный ход, разбила стекло, открыла дверь изнутри, ключ торчал в замке, и вошла. Но как же вы здесь, одна, столько времени, спросила жена доктора.

Но как же вы здесь, одна, столько времени, спросила жена доктора. Кто, кто здесь еще, беспокойно завертела головой старуха. Это моя подруга, мы вместе, сказала девушка в темных очках. Но что же вы едите, продолжала допытываться жена доктора. А что, и я в поле не обсевок, устроилась. Ну, не хотите — не говорите, мне просто любопытно. Говорю, говорю, первым делом обошла все квартиры в доме, собрала все, что там было съедобного, что могло испортиться, то сразу съела, остальное припрятала. Есть еще что-нибудь, спросила девушка в темных очках. Нету, все кончилось, и при этих словах в слепых глазах старухи мелькнуло недоверчивое выражение, хотя и это тоже всего лишь общепринятая формула, применяемая в подобных обстоятельствах, фигура речи, ибо в глазах, какие ни будь они, хоть зрячие, хоть слепые, хоть вообще вырванные, никакого выражения нет и быть не может, эта ко всему безразличная двухместная карета повезет, кого в нее ни посади, и заберет себе всю славу, хотя все бремя разнообразной визуальной риторики берут на себя веки, ресницы, брови. Так чем же вы живете, спросила жена доктора. По улицам смерть ходит, но во дворике возле дома жизнь еще покуда есть, загадочно промолвила старуха. Что это значит. А то и значит, там капуста растет, курочки бродят, кролик сидит, еще цветы есть, только они несъедобные. И как же. А вот так, то капусты нарву, то курочку поймаю, то кролика забью. И что же — сырых. Поначалу разжигала жаровню, а потом приноровилась сырыми есть, а уж кочерыжки до того сладкие, так что уж будьте покойны, моей матушки дочка с голоду не помрет. Она отступила на два шага за порог, так что только ее белые глаза сверкали во тьме, и произнесла оттуда: Если хочешь попасть домой, могу тебе показать как. Девушка в темных очках собиралась было ответить, что нет, спасибо, право, не стоит, к чему это, если отца с матерью все равно там нет, но ей вдруг ужасно захотелось войти в свой прежний дом, увидеть свою комнату, дура, что я несу, я ведь слепая, ну, хоть провести рукой по стенам, по матрасу на кровати, прикоснуться к подушке, на которую столько раз опускала шалую свою голову, к столу и стульям, и, может быть, на комоде еще стоит ваза с цветами, если только старуха не смахнула ее на пол, разозлясь, что цветы несъедобны. И сказала так: Спасибо, тогда, если разрешите, я воспользуюсь вашей любезностью. Заходи, заходи, только знай наперед, что еды здесь не добудешь, того, что есть, мне самой в обрез, да и потом, ты сырое есть не станешь. Не беспокойтесь, еда у нас имеется. Ах, вот как, тогда услуга за услугу, и мне оставьте малую толику. Оставим, обязательно оставим, сказала жена доктора. Они прошли уже коридор, и вонь сделалась непереносимой. В кухне, куда проникал скудный дневной свет, валялись на полу кроличья шкурка, куриные перья, кости, а на столе, на блюде лежали в засохшей крови куски мяса неизвестного происхождения, причем по виду — уже несколько раз пережеванные. А чем же вы кормите кур и кроликов, спросила жена доктора. Да чем придется, капусткой, травкой, остатками, отвечала старуха. Остатками чего. Да всего, что сама не доем, хоть бы и мяса. Куры и кролики мяса не едят. Кролики пока что нет, а курочки — так за милую душу, они же вроде нас, людей, ко всему привыкают. Старуха двигалась уверенно, не спотыкаясь, убрала мешавший пройти стул, словно видела его, и указала пальцем на дверь черного хода. Вон туда, только осторожней, перила совсем шаткие, ходуном так и ходят. А дверь, спросила девушка в темных очках. Не заперто, толкнешь, а ключик-то вот он, у меня. Это мой ключ, отдайте, хотела сказать девушка, но спохватилась, что этот ключ ей совершенно ни к чему, если все остальные унесли родители или еще кто, не станет же она просить эту старуху всякий раз, как понадобится выйти или войти. Сердце у нее слегка сжалось, то ли потому, что она входила в свой дом, то ли потому, что родителей там не было, то ли еще почему.

В кухне было чисто и прибрано, и даже пыли накопилось не очень много, и вот вам, помимо того, что исправно поливаются капуста и трава, еще одно преимущество дождливой погоды, и, глянув сверху на этот пресловутый садик, жена доктора подумала, что видит настоящие джунгли в миниатюре.

Неужели и кролики разгуливают на свободе, спросила она себя, да нет же, они по-прежнему в своем крольчатнике, ждут, когда слепая рука протянет им капустных листьев, а однажды ухватит за уши и вытянет, как ни брыкайся, наружу, и потом другая рука, подготовив, опять же вслепую, удар, перешибет шейные позвонки в основании черепа. Память повела девушку в темных очках по квартире, как и старуха снизу, она не спотыкалась и не раздумывала, присев на непокрытую, должно быть, родителей забрали на рассвете, двуспальную кровать, заплакала. Жена доктора оказалась рядом, сказала: Не надо, что еще она могла сказать, какой смысл плакать, если смысла лишен весь мир. В спальне, на комоде стояла ваза, откуда уже давно испарилась вода, а в вазе — засохшие цветы, и к ним потянулись слепые руки, и пальцы легко прикоснулись к мертвым лепесткам, как хрупка становится жизнь, если не поддерживать ее. Жена доктора открыла окно, выглянула на улицу, увидела, как, усевшись прямо на землю, терпеливо ждут ее, один только слезный пес поднял голову, чуткий слух подал ему сигнал. Небо, вновь заволоченное тучами, потемнело, близился вечер. Подумала, что сегодня не надо будет искать приют, переночуют здесь. Старухе не понравится, если мы все пройдем через ее квартиру, пробормотала она. В этот миг девушка в темных очках дотронулась до ее плеча: Ключи остались в замке, они их не взяли с собой. Что ж, хоть с этой проблемой, если, конечно, это проблема, справились, не надо будет испытывать терпение старухи с первого этажа. Схожу за ними, скоро вечер, как хорошо переночевать в доме, под крышей, сказала жена доктора. Вы ляжете здесь. Там видно будет. Вы у меня дома, и я здесь хозяйка, так что слушайся. Ты права, будь по-твоему, и она обняла девушку в темных очках, а потом отправилась за остальными. Поднимаясь по лестнице вверх, оживленно переговариваясь, иногда оступаясь, хотя, кажется, ясно было сказано: По десять ступенек на каждом марше, они напоминали компанию, идущую в гости. Слезный пес следовал позади так спокойно, словно всю жизнь был с ними неразлучен. С площадки смотрела вниз девушка в темных очках, так уж исстари повелось, что выходят за дверь поглядеть, кого бог привел, если это незнакомый человек, или произнести слова привета, если это друзья, а в данном случае не надо и глаз, чтобы узнать, кто это пожаловал, и сказать: Заходите, проходите, располагайтесь. Выглянула в щелку старуха, решив, что это опять черт принес ночлежников, и насчет этого не ошиблась, и на вопрос: Это еще кто, ответила сверху девушка в темных очках: Это мои, и старуха, недоумевая, как это та смогла оказаться на площадке, тотчас поняла и разозлилась на себя, что не сообразила отыскать и забрать себе ключи от входной двери, тем самым лишаясь вроде бы как прав собственности на этот дом, где была уже несколько месяцев единственной жилицей. Она не нашла иного способа избыть поднявшуюся в душе досаду, кроме как крикнуть вверх: Смотрите, не забудьте, вы мне обещали еды дать. И поскольку ни жена доктора, ни девушка в темных очках не ответили, потому что одна была занята своими обязанностями поводыря, а другая — приемом гостей, крикнула в бешенстве: Оглохли, что ли, и зря она это сделала, потому что слезный пес, как раз в этот миг поравнявшийся с нею, облаял ее так раскатисто, что вся лестница загудела, и этот лай произвел поистине чудотворное действие, потому что старуха, испуганно вскрикнув, метнулась к себе и захлопнула дверь. Что за ведьма такая, осведомился старик с черной повязкой, доказывая, что человек довольно часто не желает поставить себя на место другого, ты поживи-ка со старухино, а мы поглядим, насколько хватит твоей учтивости.

Еды, кроме той, что принесли с собой, не было, воду приходилось расходовать крайне экономно, буквально по капельке, ну а в отношении освещения повезло — обнаружились в шкафу две свечи, хранимые на случай перебоев электроэнергии, и жена доктора зажгла их исключительно для собственного блага, потому что другим это было без надобности, у них и так в головах горел свет такой яркий, что они от него ослепли.

Больше ничего не было, но и этой вот малости благодаря вышел семейный праздник, из тех, из редкостных, где все, что принадлежит одному, принадлежит всем. Прежде чем сесть за стол, жена доктора и девушка в темных очках спустились на первый этаж, исполнили обещание, хотя точнее было бы сказать — выполнили требование, уплатили натурой за проход через тамошнюю таможню. Старуха встретила их бранчливыми и ворчливыми попреками, проклятая тварь, чуть насмерть не загрыз меня, просто чудом спаслась: Чтоб такую зверюгу прокормить, наверно, много еды надо, ввернула она с намеком, ожидая, что это укоризненное замечание пробудит в посланницах остатки совести, и в самом деле, может быть, скажут они друг другу, что бессовестно морить голодом бедную старушку, покуда грубое животное жрет от пуза. Но нет, две женщины не отправились за новой порцией, принесенное и так вполне можно было счесть щедрым даянием, особенно по нашим-то, по теперешним стесненным обстоятельствам, и старуха, которая была совсем не так зла, какой могла бы показаться, совершенно неожиданно поняла это в правильном смысле и, вдруг вынеся откуда-то из закромов ключ от черного хода, вручила его девушке в темных очках со словами: Держи свой ключ, и, более того, пробурчала, закрывая за ними дверь: Спасибо вам. Пораженные тем, что у ведьмы обнаружились добрые чувства, женщины поднимались по лестнице: Она — не плохая, просто одна осталась, и от этого, наверно, рассудка лишилась, сказала девушка в темных очках, по всей видимости, не удосужившись подумать, что говорит. Жена доктора не ответила ей, решила перенести этот разговор на потом, и вот, когда все остальные, угомонившись, расположились на ночлег, а кое-кто и заснул, она, оставшись с нею на кухне, как мама с дочкой, которые после ухода гостей набираются сил для последней приборки по дому, спросила: И что же ты теперь будешь делать. Да ничего, здесь останусь, буду ждать родителей. В одиночестве и слепоте. К слепоте я уже привыкла. А к одиночеству. Придется привыкать, живет же эта старуха как-то. Хочешь стать такой, как она, питаться капустой и сырой крольчатиной, покуда хватит, похоже, во всем квартале людей больше не осталось, вот и будете с нею на пару куковать, ненавидеть друг друга от страха, что еда кончится, и каждый кусок, проглоченный одной, будет вырван изо рта у другой, а ты ведь даже не видела, во что эта несчастная превратилась и что у нее в доме творится, ты только запах ощущала, так я тебе скажу, что это будет похлеще нашей с тобой психушки. Рано или поздно все мы станем такими, станем, а потом вообще перестанем, жизни больше не будет. Живем же пока. Послушай, ты знаешь гораздо больше меня, рядом с тобой я круглая дура, но мне кажется, мы уже умерли, мы и слепы-то потому, что мертвы, или, иначе говоря, мертвы потому, что слепы, это одно и то же. Но я-то пока вижу. К счастью для тебя, к счастью для твоего мужа, для меня, для всех остальных, кто с нами, но ведь неизвестно, сколько это еще продлится, а если ослепнешь, будешь такой же, как все мы, и все мы в конце концов будем ничем не лучше этой старухи. Сегодня есть сегодня, завтра будет завтра, и ответственность на мне — сегодня, пока я еще вижу. Ответственность за что. За то, что хожу зрячей меж слепцов. Ты не можешь стать поводырем и кормилицей всех слепцов в мире. Должна. Но ведь не можешь. Буду помогать тем, кто рядом. Знаю, мне ли этого не знать, если бы не ты, меня, может быть, уже и в живых-то не было. И я не хочу, чтобы ты умерла. Я должна жить, такая у меня теперь обязанность, здесь мой дом, и я хочу, чтобы родители, когда вернутся, застали меня здесь. Когда вернутся, это ты сказала, и теперь осталось лишь узнать, останутся ли они твоими родителями. Не понимаю. Старуха снизу тоже, по твоим словам, не всегда была такой ведьмой. Бедная. Бедными будете ты и твои родители, когда встретитесь, ни глаз, ни чувств, ибо чувства, с которыми жили мы и которые заставляли нас жить так, как мы жили, были чувствами людей зрячих, какими мы родились, а у слепых чувства иные, не знаю какие, не спрашивай, отчего они стали такими, ты сказала, что мы мертвые, потому что слепые, это оно и есть.

Не понимаю. Старуха снизу тоже, по твоим словам, не всегда была такой ведьмой. Бедная. Бедными будете ты и твои родители, когда встретитесь, ни глаз, ни чувств, ибо чувства, с которыми жили мы и которые заставляли нас жить так, как мы жили, были чувствами людей зрячих, какими мы родились, а у слепых чувства иные, не знаю какие, не спрашивай, отчего они стали такими, ты сказала, что мы мертвые, потому что слепые, это оно и есть. Ты любишь своего мужа. Да, как самое себя, но если ослепну и, ослепнув, перестану быть такой, как была, то смогу ли любить его и что это будет за любовь. Но раньше, когда мы еще видели, тоже ведь были слепые. Их было относительно мало, и чувства у них были те же, что у зрячих, то есть чужие, чувства не слепцов, но зрячих, а вот теперь на белый свет рождаются истинные чувства слепых, и мы еще только в самом-самом начале этого пути, и живем пока памятью о прошлом, и не нужны глаза, чтобы понять, какая жизнь сейчас, и сказали бы мне раньше, что я способна убить человека, я оскорбилась бы, а вот поди ж ты, убила. Так что ты хочешь, чтобы я сделала. Идем со мной, в наш дом. А они. Что нужно и ценно для тебя, нужно и ценно и для них тоже, но люблю-то я тебя. Почему. Я и сама себя спрашиваю об этом, может, потому, что ты стала мне как сестра, а может, потому, что мой муж лег с тобой. Прости. Это не преступление и в прощении не нуждается. Мы сосем из тебя кровь, мы будем, как паразиты, жить тобой и благодаря тебе. В них не было недостатка и в ту пору, когда мы еще видели, ну а что касается крови, то зачем-то ведь нужна она, не только же для того, чтобы поддерживать тело, в котором циркулирует, а теперь давай спать, завтра будет новая жизнь.

Ну, это как сказать. Косоглазый мальчик, которому что-то безутешно расстроило желудок, проснулся среди ночи и отправился в уборную, но тотчас же убедился, что войти туда нельзя, ибо, судя по всему, старуха с первого этажа посещала уборные во всем доме и каждую поочередно довела до такого состояния, когда пользоваться ими стало невозможно, и это было бы уже всем известно, если бы по необыкновенному стечению обстоятельств никому из семи человек вчера перед сном не понадобилось опорожнить кишечник. Однако сейчас эту безотлагательную надобность почувствовали все, а пуще всех — бедный мальчуган, который держался уже из последних сил, и, как ни трудно нам признать это, но и подобные неаппетитные житейские реалии должны быть учтены и отображены в любом повествовании, ибо, когда желудок спокоен, всякий склонен обсуждать, например, есть ли связь между глазами и чувствами или можно ли счесть ответственность естественным следствием хорошего зрения, а вот когда начинает крутить и подпирать, когда тело от специфической тоски выходит из повиновения, вот тогда и становится очевидно, что мы всего лишь зверюшки, и ничего больше. На двор, воскликнул доктор, и был прав, если бы не столь ранний час, мы уже встретили бы там соседку с первого этажа, и пора бы уж оставить, ей-богу, прежнюю уничижительную манеру называть ее старухой, да, так вот, уже застали бы ее там, на корточках и в окружении кур, а кто спросит, при чем тут куры, тот не знаком с повадками этой птицы. Держась за живот, косоглазый мальчик с помощью жены доктора в муках, на пределе терпения, коему тут и пришел конец, спустился по лестнице, и о большем не просите, скажите спасибо, что чудом каким-то продержался так долго, но на последних ступеньках сфинктер отказался сдерживать внутреннее давление, ну и последствия сами можете вообразить. Тем временем пятеро остальных сползли, уж как смогли, по лестнице черного хода и если еще сохраняли со времен пребывания в карантине хоть какое-то подобие стыдливости, то теперь пришло время расстаться с нею окончательно. Рассыпавшись по садику, стеная от усилий, страдая от совершенно бессмысленных и ненужных остатков застенчивости, делали они свое дело, и жена доктора тоже, но та хоть плакала, глядя на них, на них на всех, на своего мужа, на первого слепца и его жену, на девушку в темных очках, на старика с черной повязкой, на косоглазого мальчика, глядя, как раскорячились они в траве, меж узловатых стеблей капусты, среди выжидательно наблюдающих кур, ну да, и слезный пес тоже спустился, до кучи, как говорится, и не до одной.

Подтерлись, как смогли, а смогли мало и плохо, чем под руку попалось, пучками травы или обломками черепицы, и свет не видывал еще более неудачной замены. Потом по черной лестнице же в молчании пошли назад, и соседка с первого этажа не предстала перед ними с вопросом, что, мол, вы за люди, откуда идете, куда направляетесь, она, должно быть, еще спала после нежданно хорошего ужина, и, когда вошли в квартиру, не знали сначала, что и говорить, а потом девушка в темных очках сказала, что нельзя больше пребывать в таком состоянии, да, конечно, воды нет, и вымыться, значит, нечем, и жаль, что не льет, не хлещет с неба, как вчера, а то они вновь выскочили бы во двор, только теперь голые и бесстыдные, приняли бы на головы и плечи щедрые потоки воды с небес, почувствовали бы, как течет она по спине, по груди, по ногам, и смогли бы набрать ее в наконец-то чистые, ковшиком сложенные ладони, напоить ею жаждущего, не важно кого, и пусть бы даже губы встретили сначала кожу рук, а уж потом воду, и, если жажда сильна, вобрали бы в себя последние капли, задержавшиеся на дне этой чаши, и, как знать, пробудили бы иную жажду. Девушку в темных очках, как уже отмечалось не раз, если что и погубит, то избыток воображения, о чем недурно бы ей помнить в этой ситуации — трагикомической и безысходной. Но, с другой стороны, в доказательство того, что не лишена и определенной практической сметки, она полезла в шкаф сначала у себя в спальне, потом — в родительской и принесла сколько-то простыней и полотенец: Вытремся этим, сказала, все лучше, чем ничего, и нет сомнения, что мысль была удачна, ибо, когда сели за стол, почувствовали себя другими людьми.

И за столом жена доктора высказалась так: Пришло время решить, что нам делать, я убеждена, что ослепли все, по крайней мере, все, кого я видела до сих пор, вели себя именно так, нет воды, нет света, полностью прекратилось снабжение чем бы то ни было, вокруг царит настоящий хаос. А вот интересно, правительство есть, спросил первый слепец. Непохоже, а если даже и есть, это правительство слепых, желающих управлять слепыми, то есть не предпринимать никаких попыток что-либо наладить. Стало быть, и будущего нет, сказал старик с черной повязкой. Не знаю, есть ли будущее, мне интересней, как нам пережить настоящее. Без будущего настоящее ни на что не годно, его как бы и вовсе не существует. Может быть, человечество научится жить без глаз, но тогда оно перестанет быть человечеством, и результат уже налицо, кто из нас может с тем же правом, что и раньше, звать себя человеком, вот я, например, совершила убийство. Кого это ты убила, поразился первый слепец. Того, кто верховодил в левом крыле, воткнула ему ножницы в глотку. Ты убила, чтобы отомстить за нас, а чтобы отомстить за женщин, надо самой быть женщиной, сказала девушка в темных очках, а месть, если она справедлива, это человеческое чувство, если у жертвы нет права покарать палача, то, значит, и справедливости нет. И человечности тоже, сказала жена первого слепца. Давайте ближе к делу, сказала жена доктора, если будем держаться все вместе, может быть, сумеем выжить, если разойдемся, нас раздробит и поглотит эта темная масса. Ты ведь сама сказала, что слепцы собираются в какие-то группы, а это значит, что они пытаются придумать способы жить иначе, и потому вовсе не обязательно мы будем раздроблены и проглочены. Не знаю, насколько они организованны, пока видела только, как они сообща ищут еду и ночлег. Мы становимся первобытной ордой, сказал старик с черной повязкой, с той лишь разницей, что нас — не десяток тысяч мужчин и женщин на лоне бескрайних просторов нетронутой природы, а миллиарды в истощенном и обескровленном мире. Истощенном, обескровленном и вдобавок слепом, добавила жена доктора, когда трудно станет добывать продовольствие и воду, эти сообщества, скорей всего, распадутся, ибо каждый сочтет, что в одиночку легче выжить, не надо будет ни с кем делиться, что урвал — твое, и больше ничье. У этих самых групп должны быть руководители, те, кто организует и приказывает, напомнил первый слепец.

У этих самых групп должны быть руководители, те, кто организует и приказывает, напомнил первый слепец. Но от этого они не становятся зрячими. Зрячая — ты, сказала девушка в темных очках, и потому стала той, кто организует и приказывает. Я не приказываю, а организую уж как могу, а вообще-то я — всего лишь те единственные глаза, что остались у вас. Самый натуральный вожак, сказал старик с черной повязкой, зрячий король в стране слепых. Если так, я и впредь буду вашими глазами, насколько хватит их, и потому предлагаю не расходиться каждому в свой дом, а жить вместе. Можем остаться здесь, сказала девушка в темных очках. У нас в доме больше места, сказал первый слепец. Если его, конечно не заняли, добавила его жена. Доберемся до него — узнаем, занят — значит, вернемся сюда или пойдем к вам, отнесся он к старику с черной повязкой, и тот ответил: Я снимаю комнату. А семьи нет, спросила девушка в темных очках. Нет. Ни жены, ни детей, ни братьев. Никого. Если мои родители не вернутся, я тоже останусь одна на всем свете. Я с тобой буду, сказал косоглазый мальчик, но не добавил: Если мама не появится, этого условия он не поставил, что довольно странно, а может быть, вовсе и нет, молодые люди быстро сообразуются с обстоятельствами, у них вся жизнь впереди. Ну, так как же мы решили, спросила жена доктора. Я с вами пойду, сказала девушка в темных очках, но только обещай, что раз в неделю будешь приводить меня сюда, вдруг мои все-таки вернутся. Оставишь ключи соседке снизу. Другого выхода нет, сильней, чем она нагадила, уже не нагадит. Разорит тут все. После того, как я побывала здесь, может, и не разорит. Мы тоже с вами пойдем, сказал первый слепец, только хотелось бы наведаться, и чем раньше, тем лучше, в нашу квартиру, взглянуть, что там происходит. Ну конечно. А ко мне — смысла нет, я ведь вам сказал, что снимал комнату. Но ты пойдешь с нами. Пойду, но и у меня есть одно условие, хоть на первый взгляд и может показаться сущей ересью, что кто-то ставит условия, когда ему делают одолжение, но, сами знаете, старики, они такие, то, чего лишены временем, добирают гордыней. Так какое же условие, осведомился доктор. Когда я стану для вас настоящей обузой, неподъемным бременем, попрошу вас сказать мне об этом, а если по дружбе или из сострадания решите промолчать, надеюсь, у меня хватит ума сделать, что должен. Что же, спросила девушка в темных очках. Отстать, уйти, исчезнуть, как слоны раньше делали, раньше, потому что я слышал, в последнее время стало не так, но раньше ни один не доживал до старости. Но ты ведь не вполне слон. Но и человек тоже — не совсем. Особенно когда начинаешь глупости говорить, оборвала его девушка в темных очках, и на этом разговор окончился.

Пластиковые сумки сильно полегчали с тех пор, как их внесли сюда, ничего удивительного, соседка снизу тоже к ним приложилась, даже дважды, один раз — вчера вечером, да и сейчас, перед уходом, в попытке немного умаслить старушку, о характере которой мы уже получили исчерпывающее представление, ей тоже оставили кое-каких продуктов, сопроводив даяние просьбой хранить у себя ключи, пока не объявятся законные хозяева квартиры, и слезному псу тоже перепадало, ибо только каменное сердце не дрогнет при виде этих молящих глаз, а где он, кстати, в квартире нет, из подъезда не выходил, значит, во дворике, да, именно там и обнаружила его жена доктора, убедившись заодно, что он успел сожрать курочку, атаковав ее столь молниеносно, что та не успела даже подать сигнал тревоги, и если бы старуха с первого этажа, во-первых, видела, а во-вторых, загодя пересчитала кур, то, ей-богу, неизвестно, какая судьба постигла бы вверенные ей ключи. Сознавая, с одной стороны, что совершил уголовно наказуемое деяние, а с другой — что человек женского рода, которого он охраняет, собирается уходить, пес, поколебавшись никак не более мгновения, стремительно выкопал в рыхлой земле ямку и, прежде чем старуха с первого этажа успела выйти на площадку черного хода, чтобы понять происхождение странных звуков, зарыл в ней обглоданный скелет, сумев замести следы преступления, угрызения же совести оставив на потом.

Потом дунул по лестнице вверх, именно как дуновение, или, вернее, вихрь, промчался мимо юбок старухи, даже не осознавшей, какой опасности подвергалась только что, и занял свое место у ног хозяйки, громогласно возвестив о свершенном подвиге. Старуха же, услышав этот кровожадный лай, обеспокоилась, хоть, как мы знаем, — слишком поздно, за безопасность своего квохчущего припаса и крикнула, задрав голову кверху: Пса своего на привязи держите, а то как бы он мне кур не передушил. Не беспокойтесь, отвечала жена доктора, он не голодный, мы его покормили, да и вообще сейчас уже уходим. Прямо сейчас, переспросила старуха с оттенком сожаления и с невысказанным желанием быть понятой в каком-то совсем ином смысле, вот вроде такого, например: Как, одну меня оставляете, но к сказанному не прибавила больше ни слова, и напрасно думать, что людям с черствым сердцем не свойственны огорчения, очень даже свойственны, эта вот женщина огорчилась до такой степени, что даже не открыла дверь, чтобы попрощаться с неблагодарными, которым дала свободный проход по своей территории. Она слышала, как те спускаются по лестнице, переговариваясь: Осторожно, не споткнись, Возьмись за мое плечо, Держись за перила, произнося слова, ставшие обычными в мире слепцов, но странным показалось ей, когда одна из женщин сказала: Такая темнотища, ничего не вижу, хоть глаз выколи, то есть сообщила, что слепота у нее иная, не такая, как у всех, что и само по себе удивительно, а кроме того, зачем бы ей надо выкалывать и без того незрячий глаз. Старуха задумалась, силясь понять, но не смогла, голова не соображала, и через некоторое время произнесла, адресуясь к самой себе: Должно быть, я ослышалась. На улице жена доктора вспомнила свои слова и решила, что следует быть повнимательней, ходить, как зрячая, ходи, а вот речи веди подобающие слепой.

На тротуаре возле дома она построила своих спутников в колонну по три, в первую шеренгу поставила доктора и девушку в темных очках вместе с косоглазым мальчиком, во вторую — жену первого слепца и по бокам от нее — его самого и старика с черной повязкой. Она хотела, чтобы все были рядом, а обычная цепочка здесь не годилась из-за хрупкости своих звеньев, того и гляди, порвется, стоит лишь столкнуться с более многочисленной или более напористой группой, и, как в море, когда налетает пароход на утлую фелюгу, разрезая ее пополам, грянут всем известные последствия, а именно — кораблекрушение, катастрофа, обломки, гибнущие в пучине люди, бесполезные крики о помощи, а пароход уже далеко, он даже не заметил, что наделал, какой беды натворил, вот и здесь так будет, слепец — туда, слепец — сюда, и вот уж подхватили их и завертели беспорядочные потоки других слепцов, которые, подобно волнам морским, никогда не останавливаются и куда стремятся, сами не знают, и жена доктора тоже не знает, о ком печься в первую голову, хватать ли за руку мужа или, может быть, косоглазого мальчика, а тем временем скроются с глаз двое других, девушка в темных очках и старик с черной повязкой, тот вообще уже бог знает где, по дороге на кладбище слонов. И потому она обвязывает всех и себя тоже веревкой, которую ночью, пока остальные спали, сплела, смастерила из разорванной на полосы простыни. Не за меня цепляйтесь, говорит она, а за веревку, цепляйтесь что есть силы и ни в коем случае, что бы ни случилось, не выпускайте. Не жмитесь друг к другу, не то споткнетесь, но и не отдаляйтесь чрезмерно, чувствуйте близость соседа, и один лишь косоглазый мальчик избавлен от необходимости осваивать новую тактику и технику передвижения, ибо идет посередке и защищен со всех сторон. Никто из наших слепцов и не подумал поинтересоваться, как плавают и путешествуют слепцы другие, так же ли они связываются воедино, нет ли, но любопытство их, буде проявится, легко удовлетворить, стоит лишь взглянуть окрест, кто может, конечно, и увидишь тогда, что ходят слепцы по большей части кучками, и кучки эти, за исключением тех, которые по внутренним своим, нам неведомым причинам связаны между собой теснее прочих, постоянно, на протяжении всего дня, теряют своих членов и обретают новых, ибо кто-то всегда отстанет и потеряется, а кто-то под действием земного тяготения спотыкнется да и растянется на земле, новенького же примут или отвергнут в зависимости от того, что у него с собой имеется.

Никто из наших слепцов и не подумал поинтересоваться, как плавают и путешествуют слепцы другие, так же ли они связываются воедино, нет ли, но любопытство их, буде проявится, легко удовлетворить, стоит лишь взглянуть окрест, кто может, конечно, и увидишь тогда, что ходят слепцы по большей части кучками, и кучки эти, за исключением тех, которые по внутренним своим, нам неведомым причинам связаны между собой теснее прочих, постоянно, на протяжении всего дня, теряют своих членов и обретают новых, ибо кто-то всегда отстанет и потеряется, а кто-то под действием земного тяготения спотыкнется да и растянется на земле, новенького же примут или отвергнут в зависимости от того, что у него с собой имеется. Старуха с первого этажа медленно отворила окно, ей не хочется обнаруживать эту свою чувствительность, она стесняется ее как слабости, но с улицы уже не доносится ни шагов, ни голосов, ушли, значит, оставили улочку, по которой никто почти не ходит, и старухе надо бы радоваться этому, не придется ни с кем делиться курами своими и кроликами, надо бы, но она не радуется, и из незрячих глаз скатываются две слезы, и в первый раз спрашивает она себя, зачем живет и имеется ли хоть какой-то резон влачить эту жизнь дальше. Ответа не нашла, ответы не всегда появляются вместе с надобностью в них, а часто вообще бывает так, что ожидание ответа и есть единственно возможный ответ.

Избранный ими путь уже через два квартала привел бы их к дому, где располагается холостяцкое жилье старика с черной повязкой, но они решили, не заходя туда, ибо еды там нет, одеждой они обеспечены, книги читать не могут, двигаться дальше. Улицы запружены слепцами, ищущими себе пропитания. Входят в магазины и выходят из магазинов, входят с пустыми руками, с ними же чаще всего и выходят, заводят затем дискуссии, следует ли покинуть этот квартал и начать прочесывание других или же пока не стоит, приводят доводы за и против, и беда-то вся в том, что по всему, как обстоят ныне дела, а дела такие, что вода из кранов не течет, электричества нет, газовые баллоны пусты, и страшно устроить пожар на кухнях, так что стряпать нельзя, да это еще при том условии, что известно, где взять соль, перец там, прочие пряности, масло, это если имеется намерение приготовить блюдо, хоть отдаленнейшим образом напоминающее по вкусу прежнюю пищу, да, впрочем, тут не до жиру, мы бы рады были взять и сварить овощи без затей и изысков, то же и мяса касается, кроме всегдашних кур и кроликов в дело пошли бы и зазевавшиеся собаки и кошки, но опыт есть лучший учитель, и потому даже и эти животные, прежде называвшиеся домашними, научились теперь не доверять умильным словам и ласковым прикосновениям, сбиваются в стаи и сообща отбиваются от охотников, а поскольку они, слава богу, зрячие, то у них и защита, и, если надо, нападение получаются не в пример лучше. Так вот, совокупность всех этих обстоятельств и соображений постепенно убедила людей, что нет для них еды лучше той, которая в консервах, и не только потому, что она чаще всего уже приготовлена, бери да ешь, но и потому, что удобна в транспортировке и легка в использовании. Разумеется, на каждой такой банке-жестянке, содержащей подобный продукт, указана дата, по прошествии которой употребление его в пищу нежелательно, а то и просто опасно, однако народная мудрость без промедления пустила в обращение некую довольно безответственную народную мудрость, симметричную другой, уже постепенно выходящей из употребления и гласящей, что видит око, да зуб неймет, а теперь получается так, что если око не видит, то достается нетребовательному желудку много радости, и оттого, наверно, съедается здесь столько гадости. Шествуя во главе, жена доктора проводит мысленную инвентаризацию еще остающихся у нее припасов, хватит еще на одну трапезу, если псу не давать, ну, да, он обойдется собственными средствами, теми самыми, которые позволили ему так ловко ухватить курицу за горло, обрывая и кудахтанье ее, и самое жизнь. Дома, если память ей не изменяет и если никто в этот дом не проник, хранится порядочный запас консервов, вполне достаточный для супружеской пары, но при посредстве семи ртов запасу этому, даже при условии строжайшей экономии, уготована недолгая жизнь.

Завтра придется вновь наведаться в подвал супермаркета, и надо еще решить, одной ли идти, взять с собой мужа или попросить первого слепца, который помоложе и попроворней, выбор спутника зависит от того, что важнее — побольше унести или поживей двигаться, с учетом, само собой разумеется, возможности поспешного отступления. Гниющий на улицах мусор, которого вроде бы со вчерашнего дня стало вдвое больше, вкупе с теми человеческими экскрементами, которые тугими струями вчерашнего ливня обращены в кашицу, и теми, плотными и поносно-жидкими, которые прямо сейчас унесем на своих подошвах мы, проходящие здесь мужчины и женщины, обращают воздух в удушливое, обволакивающе-плотное облако вони, и двигаться в нем можно лишь с большим трудом. На обсаженной деревьями площади с памятником посередине свора собак грызет труп. Должно быть, этот человек умер недавно, не успел еще окоченеть, это становится заметно, когда собаки, ухватив зубами, трясут, мотают его из стороны в сторону, чтобы оторвать мякоть от костей. Невдалеке попрыгивает ворон, ища просвет, чтобы подобраться к падали поближе. Жена доктора отвела глаза, но было уже поздно, из глубины желудка поднялась тягучая спазма, ее вырвало раз, и другой, и третий, так мучительно, словно это собственное ее тело дергала и рвала в разные стороны иная стая собак, называющаяся беспросветным отчаяньем, все, больше не могу, я хочу умереть здесь. Доктор спросил: Что с тобой, и остальные, соединенные веревкой, подошли поближе, спрашивали с испугом: Что случилось, Тебе нехорошо, Наверно, что-нибудь несвежее попалось, А я вот ничего такого не чувствую, И я. Что ж, хорошо вам, вы только слышите, как возятся над трупом псы, как вдруг не в своей тональности кратко каркнул ворон, это в свалке одна из собак цапнула его за крыло, мимоходом, почти беззлобно, и тут жена доктора сказала: Не смогла сдержаться, простите, тут собаки пожирают собаку. Нашу, воскликнул косоглазый мальчик. Ну что ты такое говоришь, наша жива, ходит вокруг тех, но не приближается: После той курочки ему, наверно, и есть не хочется, заметил первый слепец. Ну, получше тебе, спросил доктор. Да, все прошло, пойдемте отсюда. А наша, снова вопросил косоглазый мальчик. Она не наша, она просто увязалась за нами, а теперь, может быть, останется с этими, может быть, и раньше с ними ходила, а теперь вновь повстречала друзей. Мне надо по-большому. Ну, не здесь же, потерпи немного. Не могу, живот болит, так и крутит, пожаловался косоглазый мальчик. И тут же, не сходя с места, облегчился, и жену доктора вывернуло наизнанку еще раз, но уже по другой причине. Пересекли широкую площадь, и, когда остановились в тени деревьев, жена доктора оглянулась. Появились новые собаки, затеялась грызня из-за обглоданных останков. Слезный пес шел оттуда, держа морду у самой земли, словно по следу, привычка, известное дело, потому что на этот раз достаточно было просто взглянуть, чтобы найти ту, кого он искал.

Пошли дальше, и дом, где жил некогда старике черной повязкой, остался позади, а они идут теперь по неширокому проспекту, застроенному по обеим сторонам высокими роскошными зданиями. И автомобили здесь брошены другие, дорогие, просторные, поместительные, удобные, вот почему столько слепцов желает ночевать в них, и, судя по всему, этот огромный лимузин превращен в чье-то постоянное обиталище, потому, надо думать, что возвращаться к машине легче, нежели в квартиру, и занявшие его поступали, наверно, как те слепцы в карантине, ощупывали и отсчитывали машины от угла: Двадцать семь, левый ряд, вот я и дома. А в доме, у подъезда которого стоит этот лимузин, находится банк. Сюда на еженедельное пленарное заседание, первое после начала эпидемии белой болезни, привезли председателя совета директоров, но отогнать машину в подземный гараж, где она ожидала бы окончания дебатов, уже не успели. Шофер ослеп в тот миг, когда председатель через центральный подъезд, как ему нравилось, вошел в вестибюль банка, закричал, это мы все о шофере, но он, а это уже — о председателе, не услышал.

Шофер ослеп в тот миг, когда председатель через центральный подъезд, как ему нравилось, вошел в вестибюль банка, закричал, это мы все о шофере, но он, а это уже — о председателе, не услышал. Впрочем, и заседание оказалось не таким уж пленарным, как предполагалось и каким бы ему полагалось быть, ибо за последние дни ослепли некоторые члены совета директоров. И председатель не успел объявить об открытии сессии, на которой собирались именно обсудить, какие меры следует принять по поводу внезапной слепоты всех членов наблюдательного совета, и не успел даже войти в расположенный на пятнадцатом этаже конференц-зал, потому что поднимавший его лифт застрял между девятым и десятым — электричество отключилось, причем, как оказалось, навсегда. А поскольку известно, что пришла беда — отворяй ворота, в этот самый миг ослепли электрики, ответственные за внутренние сети и, следовательно, за бесперебойное функционирование генератора, старинного, давно уже подлежавшего замене на автоматический, и в результате, как уж было сказано, лифт стал намертво между девятым и десятым этажами. Председатель увидел, как ослеп сопровождавший его лифтер, а сам потерял зрение час спустя, а поскольку электричество так больше и не включилось, а случаи слепоты в банке в тот день почему-то участились, то, надо полагать, эти двое и сейчас еще пребывают там, мертвые, разумеется, замурованные в стальном гробу кабины и потому счастливо избежавшие участи быть сожранными бродячими псами.

Поскольку свидетелей нет, а и были бы они — ниоткуда не следует, что их вызвали на судебное заседание, чтобы рассказать нам, что же там происходило, вполне понятно, что кто-то спросит, каким образом удалось узнать, что дело было именно так, а не иначе, но в ответ мы скажем, что таковы все свидетельские показания о происшествиях начиная с сотворения мира, ведь там никого не было, никто при этом не присутствовал, но все тем не менее знают все в подробностях. Что же будет с банками, спросила жена доктора, и нельзя сказать, чтобы ее очень уж это интересовало, хотя в одном из них она держала свои сбережения, вопрос был задан из чистого любопытства, она просто подумала об этом вслух, не ожидая, что ей ответят, например, так: В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою, но вместо этого старик с черной повязкой сказал, когда шли по проспекту вниз: Насколько мне удалось понять в ту пору, когда у меня был еще зрячий глаз, вначале была дьявольщина какая-то, и люди, боясь остаться и слепыми, и неимущими, кинулись в банки снимать деньги со счетов в чаянии обеспечить свое будущее, и это вполне понятно, если кто-то знает, что работать больше не сможет, то желает жить, покуда они не кончатся, на свои сбережения, предусмотрительно сделанные в пору процветания, если человеку и в самом деле хватило благоразумия копить да откладывать по зернышку, ну и вот, когда в результате этого молниеносно, то есть в течение двадцати четырех часов, обанкротились несколько крупнейших банков, правительство в попытке утишить страсти воззвало к гражданской сознательности граждан, завершив призыв торжественным обещанием принять на себя всю ответственность и обязательства, которые проистекут от царящего в обществе смятения, однако помогло это примерно как мертвому припарка, ибо граждане, во-первых, продолжали слепнуть, а во-вторых, те, кто покуда еще видел, мечтали только, как бы им выручить и спасти свои драгоценные денежки, и в конце концов случилось неизбежное, то есть банки, как лопнувшие, так и нет еще, закрыли двери и попросили у властей вмешательства полиции, что не помогло ни в малейшей степени, ибо в орущих толпах, осаждавших банки, имелось немалое число полицейских в штатском, требовавших того, что с такими неимоверными трудами доставалось им, причем иные, чтобы иметь возможность манифестировать без помехи, сообщали начальству, что ослепли, а иными словами, подавали в отставку, что же касается полицейских еще действующих и носящих форму, наставивших на беснующуюся толпу оружие, то эти вдруг перестали различать мушку, оттого что, если были у них деньги на счету, потеряли всякую надежду их вызволить и еще обязаны были выслушивать обвинения, что, мол, снюхались с властями, но самое скверное началось немного погодя, когда банки подверглись настоящему и яростному штурму вкладчиков слепых и зрячих, но одинаково впавших в неистовство и теперь уж не протягивавших чинно и благородно через окошечко чек с учтивой просьбой учесть его и закрыть счет, а хватавших все, что подворачивалось под руку, лежало в ящиках, или в беспечно отпертом сейфе, или по старинке — в мешках с медной мелочью, которой пользовались еще дедушки самых старых из атакующих, и вы даже представить себе не можете, что только творилось в роскошных и просторных залах банков и в маленьких районных отделениях и филиалах, ставших свидетелями сцен по-настоящему страшных, и не следует забывать еще и о банкоматах, разгромленных и опустошенных до последней кредитки, причем на табло иных загадочным образом высвечивались слова благодарности за то, что, мол, воспользовались услугами нашего банка, оказалось, машины и в самом деле — дуры, если не допустить мысли, что они попросту изменили своим хозяевам, и, короче говоря, в одно мгновенье рухнула вся кредитно-финансовая система, рухнула, как карточный домик, и не потому, что обладание деньгами перестало быть желанным, нет, это опровергалось теми, кто ни за что не желал выпустить их из рук, полагая, что совершенно неизвестно, что завтра будет, и эта же мысль погнала вперед тех слепцов, которые обосновались в подвалах банков в ожидании чуда, которое случится и распахнет перед ними тяжелые сейфовые двери, отделяющие их от богатства, обосновались и выходят за тем лишь, чтобы добыть еды, воды да справить прочие надобности, а потом сразу же возвращаются на бессменную вахту, причем придумали себе систему паролей, отзывов и условных знаков, помогающую пресечь поползновения всех посторонних проникнуть на их редут, и кромешная тьма, царящая в этих подземельях, мало их беспокоит, ибо для этой слепоты все белое.

Медленно, делая время от времени остановки, чтобы косоглазый мальчик мог унять бушующие в кишечнике бури, слушатели брели по городу, покуда старик с черной повязкой рассказывал эти жуткие подробности о банках и финансах, и, несмотря на доверительно-искренние интонации, которыми он уснащал свое взволнованное повествование, нельзя было не заподозрить старика в известных преувеличениях, вот взять хоть слепых, затаившихся в кладовых банка, ибо ну как ему, не знающему пароля и условного знака, было узнать об этом.

День уже клонился к закату, когда вышли наконец на улицу, где жили доктор и его жена. Улица как улица, ничем не отличается от прочих, так же завалена мусором, так же дрейфуют на ней толпы слепцов, но именно там впервые, хоть, конечно, лишь по чистейшей случайности не случилось этого раньше, увидели двух исполинских крыс, с которыми окрестные коты, бродившие тут же, предпочитали не связываться, потому что те почти не уступали им в размерах, но совершенно явно превосходили свирепостью. Слезный пес взирал на тех и на других с безразличием, присущим тому, кто пребывает в иной чувственно-эмоциональной сфере, как сказали бы мы, будь он не собакой, каковой все же остается, а человекообразным животным. При виде знакомых мест жена доктора не предалась меланхолическим размышлениям типа: Как время бежит, ведь, кажется, совсем еще недавно мы были здесь счастливы, нет, ее ударило, а значит, и поразило собственное разочарование, ибо она бессознательно верила, что улица, раз уж это ее улица, останется чистой, подметенной, ухоженной и что соседи утеряют, быть может, дар зрения, но не разумения. Как глупо-то, произнесла она вслух. Что глупо, ты о чем, спросил муж. Да так, ничего, чушь всякая в голову лезет. Как время бежит, интересно, что застанем мы в нашем доме. Потерпи, скоро узнаешь. Силы были на исходе, и потому по лестнице поднимались очень медленно, подолгу отдыхая на каждой площадке: Нам на пятый, сказала жена доктора. Шли, как могли, то есть вразброд, каждый сам по себе, а слезный пес то забегал вперед, то замыкал шествие, словно доказывая, что недаром родился овчаркой, а значит, самой природой предназначен следить, чтоб ни одна овца не пропала. Кое-где двери были открыты, изнутри слышались голоса и шли обычные волны тошнотворного смрада, дважды на пороге возникали слепцы, пусто глядящие перед собой. Кто здесь, спросил один, и жена доктора узнала его по голосу, второй был не из их дома. Живем здесь, бросила она в ответ. По лицу слепца скользнула тень узнавания, однако он не спросил: Вы — жена доктора, но, быть может, произнесет у себя в квартире, когда будет ложиться спать: Вернулись эти, с пятого. Преодолев последний марш и еще не успев поставить ногу на площадку, жена доктора объявила: Закрыта. Были видно, что пытались взломать, но дверь устояла. Доктор сунул руку во внутренний карман нового пиджака, извлек оттуда ключи. Выжидательно подержал их перед собой, но жена мягко повела его руку к замочной скважине.