— Мессиры, — так сказал дюк, удобно устроившийся в своем позолоченном кресле с бархатным сиденьем, — надвигается зима, когда никто не посмеет пуститься в плавание через открытое море. Осенний Иоанновский переезд в Сирию уже свершен, а затем безопасное время наступит только в марте. Так что зиму вам предстоит провести с нами.
Услышав эти речи, бароны и графы омрачились. Однако дюк знал, что делает, и потому продолжал уверенно:
— Однако ж я не хотел бы — мы все не хотели бы, — чтобы вы просидели всю зиму на острове святого Николая, зная за собою долги перед нами. И потому вот вам мое предложение. Мне хорошо ведом один город неподалеку, где можно взять хорошую добычу и таким образом рассчитаться с нами…
Так впервые прозвучало название Зары.
Зара был город в Далмации — большой торговый город, давний и сильный соперник Венеции. Несколько раз случалось так, что венецианцам удавалось подчинять Зару себе, однако двадцать лет назад она отдалась под руку венгерского короля — а связываться с венграми никому не хотелось, ибо этот народ совсем недавно принял христианство и до сей поры отчасти пребывал в своей первобытной дикости.
Бароны стали переглядываться между собой. Золотое осеннее солнце вливалось в широкие окна дворца, под лучами вспыхивал то один, то другой позолоченный завиток кресла, на котором восседал дюк. Крест на его шапке горел, будто зажженный светильник, а слепое старческое лицо под высокой шапкой казалось совершенно спокойным, умиротворенным.
Симон слушал, неподвижный, — только ресницы подрагивают. Хорошо говорит дюк. Только что предложил латинским рыцарям, представителям знатнейших родов, превратиться в наемников венецианских торгашей — и хоть бы смутился.
Какое там — смутился. Очень быстро дюк повернул свою речь таким образом, что многие начали всерьез верить в то, что он предлагает им доброе и весьма богоугодное дело, которое принесет выгоду и самим паломникам, и венецианцам, и даже жителям Зары.
— Ибо взять столь превосходно укрепленный город — само по себе уже является героическим деянием, — разливался дюк. — К тому же этот город весьма богат всяким добром, так что даже расплатившись с долгами, вы сумеете вознаградить себя за все перенесенные тяготы. Доверьтесь мне, мессиры! Мы проведем в этом городе всю зиму, а затем, достойно отпраздновав пасху, с Божьей помощью двинемся за море воевать с сарацинами!
Закончил. Обвел всех незрячими глазами. Более зоркий, чем иные из тех, кто наделен плотским зрением, безошибочно задержался мыслями на Монфоре: тот не поверил ни единому слову дюка и безмолвно кипел от негодования.
А дюк окликнул его:
— Мессир де Монфор, вы здесь?
— Да, мессир, — сказал Симон.
Дюк протянул ему руку, сухую, как птичья лапа.
— Негоже оставлять товарищей на середине пути, — сказал ему дюк.
— Негоже, — согласился Симон. И коснулся руки дюка.
— Вот и хорошо, — сказал дюк Дандоль.
У себя в палатке Симон молчал. Так же молча смотрел на следующее утро, как собирают вещи, как сворачивают полог. Конюхи болтали, желтоволосая девица вертелась под ногами, без толку гремела котлами и кружками, визгливо смеясь. Когда оруженосец подошел к Симону с пустяковым вопросом, граф Симон неожиданно закатил ему пощечину. Пока оруженосец глотал ртом воздух и таращил глаза, Симон поднялся и ушел на берег, где и устроился неподалеку от пристани, спиной к острову.
Так, пятном плесени на истерзанном теле земли, осталась в нашей памяти Венеция…
Отплытие в Зару
8 октября 1202 года
Одеяла, кожаные подушки, набитые соломой тюфяки, бочки с пресной водой, сундуки с припасами — копченой свининой, вялеными говяжьими и свиными языками, копченой и сушеной рыбой, сухарями двойной и тройной закалки, сухими яблоками — все это было горой навалено на пристани. Симон оставил возле своих богатств повара и двух пехотинцев, о которых доподлинно знал, что те не станут воровать даже от голода, и вместе с одним рыцарем (его звали Алендрок де Пэм) отправился к причалу — выяснять, на который из кораблей ему можно погрузиться.
После долгих перебранок и хождений от одного плавучего гроба к другому (не все венецианцы хорошо понимали речь франков, особенно когда не хотели), нашелся один венецианский комит, который крикнул:
— Мессир де Монфор! Сюда!
Симон поднялся по крутой шаткой лесенке на палубу, с сомнением оглядел белые пятна, оставшиеся от плохо отмытой блевотины. Комит (так называл себя тот венецианец, имелся еще патрон судна, жирная ленивая образина) закивал в ответ на отрывистые вопросы Симона и принялся показывать стойла, постоянно о чем-то спрашивая. Венецианец выпаливал огромное количество полупонятных слов и все время лапал Симона за плечо, требуя ответа. Симон осмотрел стойла: да, здесь хватит места для его лошадей. Комит замахал ему рукой, теперь уже сердясь на проволочку и торопя.
Симон спрыгнул на землю, не слишком доверяя лесенке, и крикнул конюху, чтобы заводил лошадей. Кони пугались и шарахались, но конюх, заводя их по одному, ловко успокаивал их. Стойла были устроены на корабле таким образом, что лошади — а их уместилось здесь девятнадцать — висели в них в кожаных лямках, лишь слегка касаясь копытами палубы и царапая подковами доски настила. Конюхам (их у Монфора было трое, все немолодые, весьма искусные в своем деле люди) было велено устраиваться неподалеку от стойл.