Тригас обернулся.
— А, это ты. Что-то поздновато встаете, мэтр.
— Одно из главных преимуществ свободной профессии, — сказал Март. — И я не собираюсь от него отказываться.
— Разумеется, — сказал Тригас. — Как тебе все это? — он ткнул пальцем в направлении Вакха.
— Портретное сходство несомненно, — сказал Март. — Остальное — как обычно.
— Льстец, — сказал Тригас. — Я сейчас тут закончу, и поговорим — если хочешь, конечно.
Март мизинцем подправил уголок рта и нос у одного из сатиров, и сатир стал походить на Тригаса.
— О чем? — спросил Март.
— О жизни, о чем еще, — сказал Тригас, рукавом стирая какую-то неудачную линию.
В этот миг на Марта накатило. Это было странное ощущение всеобщей прозрачности, и Март побаивался его, потому что мог узнать в такие моменты многое из того, чего узнавать не хотел, — но от него это не зависело. Сейчас перед ним был только Тригас, причем будто вывернутый наизнанку, открылись все закоулки и тайнички души, кнопочки, рычажки и пружинки, вся эта сложнейшая и тончайшая система открылась и была теперь в его, Марта, власти, он мог бы нажать на любую из этих кнопочек хотя бы из одного любопытства, посмотреть, что из этого получится, но не шевельнулся, замер, застыл — потому что, во-первых, Тригас был, теперь уже абсолютно точно, из них , из мутантов, уродов, дегенератов, — короче, из них ; во-вторых, нити, на которых держалась душа Тригаса, были истончены до предела и страшно натянуты, и нельзя там ничего касаться, потому что тогда они начнут рваться одна за другой.
Тригас буквально висел на волоске и не подозревал, наверное, об этом. Деталей Март рассмотреть не сумел и не успел, но понял, что обращаться с Тригасом надо осторожно, как с заминированным…
— Что с тобой? — Тригас подскочил и схватил его за плечи. — Ты что?
— Ничего… все в порядке…
— Показалось, что ты падаешь, — сказал Тригас. — Весь белый, как стена, и глаза остекленели…
— Пти маль, — сказал Март. — После контузии. Редко, но бывает.
— Может, к врачу? — предложил Тригас.
— Толку-то, — сказал Март. — Все ведь уже прошло. Вечером поговорю с Петцером, может, таблеток каких-нибудь даст…
— Поехали сейчас. Поехали, поехали! — Тригас, видимо, по-настоящему испугался.
В связи со вчерашним срывом, и с бессонницей, и с теперешним эксцессом можно было поглотать чего-нибудь успокоительного. С другой стороны, упорный отказ от помощи вызовет у Тригаса подозрения. С другой стороны, у него, видимо, и без того есть основания подозревать Марта — и не только подозревать. С другой стороны, какого черта я должен бояться Тригаса, если он из наших? С другой стороны, ходят слухи, что кое-кого из наших следует опасаться сильнее, чем полицмейстеров, гражданских гвардейцев и прочих крокодилов… Короче, соглашайся, пока предлагают.
— Ладно, давай съездим, — сказал Март. — Ты хоть знаешь куда?
— Примерно, — сказал Тригас. — Посиди, я схожу за машиной.
— Юхан, — сказал Март, — я вполне держусь на ногах.
— Сиди, я сказал. — И Тригас быстрым шагом вышел из зала.
Поболеем пару деньков, а, Март? Побродим по окрестностям, пошатаемся по городку… Март сел за столик, уткнулся подбородком в переплетенные пальцы. А сегодня совершим экскурсию в сумасшедший дом. Точнее, в частную психиатрическую лечебницу «Горячие камни». Дом скорби «Горячие камни». Какая-то неуловимая пошлость в таком словосочетании. Именно неуловимая. Ну, что тут пошлого? Не знаю. То есть не знаю, где. И ведь спроси любого, кого хочешь, — никто не скажет. А что, скажут, все нормально, благопристойно, что вам не нравится? Ладно, черт с ними со всеми…
Ты просто помни всегда, сказал себе Март, для кого ты это делаешь. Ты просто помни всегда, что есть на свете десять человек, которых ты должен кормить, ты ведь больше ничем зарабатывать не можешь, не так ли? Могу ремонтировать машины. Ну да, ремонтировать. Тут-то тебя и накроют. Постоянно помни об этих десяти, и все будет в порядке. Все будет в порядке, Март. …Но я же все равно чувствую, что существует некая этико-эстетическая инфляция. Понятие пошлости тает, как айсберг в тропиках. Сама пошлость множится, ведь то, что казалось пошлостью лет десять назад, сегодня уже таковой не считается. Она именуется смелостью, легкостью, игривостью — и теснит, и пачкает настоящую смелость, легкость и игривость. Может быть, и Канцлер озабочен тем же, отсюда его секретные рескрипты о мере допустимого обнажения? Нет, тут несколько иное: была свара в Академии по поводу янджиевской «Весны», и Канцлер решил вмешаться — в меру своих способностей. Ну да, потребовал, наверное, к себе Президента Академии, еще двух-трех одров, они ему минут за двадцать изложили историю вопроса, и Канцлер в силу своей гениальности во всем разобрался и принял решение — простое и на все случаи жизни. Произошло этакое многоэтапное упрощение проблемы, а тем самым — ее опошление.
Произошло этакое многоэтапное упрощение проблемы, а тем самым — ее опошление. А что, пожалуй, верно: опошление есть упрощение материала для наилегчайшего усвоения его самыми широкими массами… Нет, Март, это было бы слишком поверхностно. Пошлость-то существует на всех уровнях: на творческом, критическом, потребительском — на каждом уровне своя пошлость. Да, но она всегда проста. Не бывает сложной пошлости. Что такое простое и что такое сложное? Сложное вчера становится элементарным послезавтра. А Джоконда? Джоконду сейчас миллионными тиражами печатают на бумажных пакетах и на пляжных халатах. Тогда получается, что пошлость — это просто оборотная сторона прогресса. Что-то у прогресса многовато оборотных сторон…
А как ты, интересно, хотел?