Что-то опасно шевелилось вокруг, но пока не задевало его, и он, умом понимая опасность, не пугался, как не пугался глухого свиста пуль. Но канат был уже натянут, пусть в метре над землей, но все равно: шаг вправо, шаг влево — побег! Канат натянули другие, а идти надо было ему. Март оглянулся назад и понял, что лучше бы он не оглядывался. Тогда он ступил на канат и ощутил его зыбкость под своими ногами…
Темнота оживала вокруг него, казалось, что темнота — это просто плотный занавес, за которым движутся фигуры, задевая его и оставляя на нем моментальные отпечатки своих форм; потом это исчезает и уже в ином виде возникает где-то. Потом занавес выпятился особенно сильно, и странные тени легли на него, придавая рельефность отпечаткам, уже не мимолетным и нечаянным; впереди всего было глубокое, почти бездонное и страшное в своей бездонности дуло револьвера — витки нарезки вели в его недра, как три (трансцендентное число три!), как три спиральных спуска на дно ада, на самое его ледяное дно, где под одной медной, и под одной свинцовой, и под одной железной плитой погребен враг рода человеческого, укрощенный, но существующий… Далее шли человеческие пальцы, заледеневшие от близости адского холода, и рука, немеющая под немыслимой тяжестью вещественной вечности, и сам человек, в котором перегорали последние нити каната, удерживающего любого в этом мире со всеми его, мира, пересечениями путей и всеми его, человека, тяжестями. Нем был человек и иссушен неутолимой танталовой жаждой, и ждал он освобождения от собственной тяжести или от тяжести мира, и то, что он задумал, было страшно и глупо, потому что, приняв в свою душу бремя убийства, он никогда не всплывет больше на поверхность — и захлебнется в нем то, что томилось от жажды, как если бы осужденный на молчание певец вырывал свой никому больше не нужный язык, — не выходом это было, а бегством, и человек понимал это, но гнал от себя понимание… Вошедший в темноте споткнулся о его ноги. Замер — и Март почувствовал Тригаса настолько отчетливо и полно, что показалось, будто сознание его раздвоилось — или тело? — и что это он сам стоит над собой лежащим…
— Зажги свет, Юхан, — сказал Март.
— Зачем? — Голос Тригаса был абсолютно пуст.
— Будет виднее.
— Ни к чему.
— Зря.
— Не хочу света.
— Будет виднее.
— Ни к чему.
— Зря.
— Не хочу света.
— Промахнешься.
— Нет.
— Неужели ты веришь во всю эту ерунду?
— В вампиров? Это не ерунда.
— Дай руку. Страшно вымотался я сегодня…
— Я видел. Они хотели разгромить зал, но мэр не позволил, поставил охрану…
— Меня еще не пытались достать?
— Скоро начнут. Там их человек сорок собралось. Всё подходят. А я увидел, что машины твоей нет, ну и догадался…
— Решил успеть раньше?
— Зря ты говоришь, что это ерунда. Это правда.
— Дурак ты, Юхан. Это просто еще один камень на душу. Конечно, загораться ты больше не сможешь…
— Клин клином. Знаешь, сколько вампиров существует? Больше тысячи! Говорят, зять Канцлера — тоже бывший мутант.
— Ладно, валяй.
— Просто я не могу больше так, понимаешь?
— А я могу? Я могу, да? По-твоему, я могу? А что делать?
— Стать как все. Кастрировать себя. Или убить. Или продолжать терпеть. Выбирай. Выбор богатый.
— Почему ты вернулся?
— Откуда?
— Из Японии. Работал бы там…
— Не мог я там работать. Там страшно. Там еще страшнее, чем здесь. Не веришь… Они продолжают воевать, понимаешь? Они задались целью победить своих победителей, вытеснить с рынков, поставить на колени, перешагнуть через них. Это какая-то национальная паранойя. Больше жратвы, больше тряпок, больше машин, и никто не знает — зачем? Никто просто не спрашивает. Больше, лучше, моднее, мощнее, и на это уходят все ресурсы, все время и все силы, а кто пытается оглянуться, тот предатель. Они проели всю свою культуру, у них ведь было чем гордиться, а теперь они гордятся телевизорами и роботами… ну, не всю, так почти всю — и, главное, никто об этом не плачет… Очень страшно. Ты не был на фронте?
— Нет, конечно.
— А я вот успел. В четырнадцать лет. Это были последние дни Империи, уже ничего не сделать, но нас погнали под танки — зачем? Никто не знал, и сам этот гад не знал, бывают такие действия, как у курицы с отрубленной головой — может быть, это на самом деле так, с отрубленной головой? — но нас погнали под танки, и танки прошли сквозь нас, ни на минуту не задержавшись, и уже потом, в лагере, я задумался: зачем? Понимаешь, это ведь не просто глупость, это глубже… Так вот, там я временами ощущал то же самое. Тебе не надоело на полу?
— Я же просил тебя: дай руку.
— Извини, не расслышал…
Тригас сунул в карман ненужный уже револьвер и помог Марту подняться.
— По-моему, — сказал Март, — ты клевещешь на целый народ.
— Это по-твоему, — возразил Тригас. — Я прожил там семь лет. Они продолжают воевать, они влезли в эту войну по уши, и они наверняка победят. Это и будет их конец. Конец великой нации. Мне не хотелось при этом присутствовать — хотя я присутствовал при этом целых семь лет.
— Можно подумать, у нас лучше.
— У нас еще можно бороться…
Март покачал головой.
— Не верю. Бороться — не верю. Можно ерзать, ползать, пресмыкаться, открывать рот, показывать фигу в кармане, добывать пропитание, пачкать стены, слюнить пальцы…