— Вам все же удалось, хотя это было не так-то легко, — заметил я, постаравшись изменить голос.
— Верно. Особенно для меня, ранней пташки. Эх, видели бы вы меня утром! С утра я плюю на неимоверную высоту. Кстати, я могу вас подвезти. Я возвращаюсь в Шату через площадь Звезды. Разумеется, если вам надо куда-то недалеко от центра, я могу сделать крюк.
— Очень любезно с вашей стороны, — ответил я. — Я как раз собирался спросить вас, не подвезете ли вы меня до площади Звезды.
V
Машина остановилась у обсаженной деревьями аллеи для верховых прогулок. Если не считать редких встречных автомобилей, проспект Булонского леса был почти пуст, безлюдна была и аллея.
— Я не собираюсь здесь выходить, — заявил я. — Мне нужно сделать вам одно признание.
Эти слова я произнес своим нормальным голосом. Дядюшка, вздрогнув от изумления, даже зажег карманный фонарик, чтобы получше меня разглядеть.
— О господи, — сказал он, — я готов поклясться, что услышал голос своего племянника.
— Голос Рауля? Что ж, вы не ошиблись. Дядя Антонен, я ваш племянник Рауль. Клянусь вам, дядя Антонен, я Рауль Серюзье. Вы же сами видели: меня и Техас узнал. Это я женился на Рене Рабийер, дочери вашей сестры Терезы. Сегодня со мной приключилось нечто чудовищное. У меня внезапно — даже не знаю когда именно — изменилось лицо.
— Вот это да, — пробормотал дядюшка. — Поразительно.
— Дядя Антонен, вы мне не верите.
— Отчего же, верю, раз ты сам мне говоришь. Но имею же я право сказать, что это поразительно. Или ты хотел бы, чтобы я счел это в порядке вещей?
Поразмыслив с минуту, дядя заключил:
— В конце концов, ничего невероятного тут нет. Правда, обычно превращения происходят постепенно, но бывает, что и молниеносно. Вот однажды, помнится, моя машина…
И дядя поведал мне, как однажды апрельским утром так преобразил свою машину, что вечером раз десять прошел мимо нее, не узнавая.
Вероятно, он хотел утешить меня тем, что если даже человек способен совершать чудеса, то всемогущий Господь и подавно. Увлекшись, он описал, каким был и каким стал кузов, перешел к двигателю, затем, обильно пересыпая речь техническими терминами, перечислил преимущества, полученные благодаря внедрению всех его новшеств, и наконец, чтобы продемонстрировать мне ходовые качества своего последнего детища, тронулся с места.
— Кстати, где вас высадить? — забыв, с кем имеет дело, спросил он при въезде в Булонский лес. На что я, раздосадованный, сухо заметил:
— Разрешите напомнить вам, что я ваш племянник Рауль.
Дядюшка смущенно извинился и остановил машину у Нижнего озера. Я уже начинал сожалеть о том, что с отчаяния решил открыться этому милейшему человеку. При всей своей доброте и душевности он довольно взбалмошен, и следовало трижды подумать, прежде чем доверить ему тайну.
— А твоя новая физиономия совсем неплоха, — одобрительно сказал дядя, стремясь загладить свою неловкость. — Что говорит по этому поводу Рене?
— Она еще ничего не знает!
— Да-да, конечно, у тебя не было времени. Поехали быстрей, пусть полюбуется.
— Это исключено.
— Отчего же?
— Да оттого, что она никогда не поверит, что подобное могло произойти.
— Я-то поверил, — возразил дядя.
— Конечно, но вы — совсем другое дело.
— Угу. Я идиот. Так и скажи.
— Да нет же, дядя, совсем наоборот. Как бы вам объяснить. Мысль довериться вам пришла мне внезапно, когда я увидел, как вы взбираетесь на капот своей машины. Вы улыбались, а ваши великолепные усищи топорщились на ветру, как антенны. Я подумал: вот человек, способный перед лицом необъяснимого явления наплевать на так называемый здравый смысл.
Дядя Антонен поверит своему сердцу. Это свойство встречается гораздо реже, чем принято думать. Вы скажете — поэты? Куда там! Для них чудеса — нечто эфемерное, как сон, как туман, который рано или поздно бесследно рассеивается. Поэт тащится позади своего разума, демонстративно выражая свое к нему презрение, но остерегаясь наступить ему на хвост. Нет, вы, наверное, один такой на земле. Я очень люблю вас, поэтому и решил вам открыться. И мне сразу полегчало. Я знаю, что вы ничем не можете мне помочь. Все, о чем я вас прошу, — не выдать меня. Уясните себе хорошенько: стоит мне заявить, что я Рауль Серюзье, как меня упрячут в сумасшедший дом.
— Ты что, думаешь, я круглый дурак? — оскорбился дядюшка Антонен. — Я прекрасно понимаю, в каком ты сейчас щекотливом положении. Будь спокоен, я промашки не дам. Кстати, напрасно ты считаешь, что я ничем не могу тебе помочь. Знаешь, что я сделаю? Поеду сейчас к Рене и расскажу ей все как есть. Уж мне-то, родному дяде, она поверит.
Становилось все ясней, что он способен натворить самых невероятных глупостей. Я не выдержал и вспылил:
— Если вы сделаете это, я немедленно уезжаю за границу, и гори оно все огнем. Поймите наконец: никто и никогда не согласится поверить в подобную метаморфозу. И так и должно быть, иначе любой босяк, прикончив Ага-хана**, мог бы присвоить себе его имя и состояние, любой проходимец — забраться в постель приглянувшейся ему женщины.
— Тем не менее, Рауль, факт остается фактом.
— Да, если его можно доказать, но и тогда это мало кого убедит. Конечно, если три тысячи человек в один голос заявят, что все так, как я говорю, то Рене, может, и поверит. Да и то вряд ли: насколько я знаю свою жену, для нее достоверно лишь то, что общепринято.