Она не знала, что Гуго не видит ее. Лишь мимолетный взгляд на зрелый и красивый круп Тамины (казавшийся ему открытым оком, безжалостно смотревшим на него) минуту назад так его возбудил, что он тотчас закрыл глаза, замедлил движения и стал глубоко дышать. Теперь он старался думать о чем-то постороннем (это было единственное, в чем они походили друг на друга), лишь бы немного продлить любовную близость.
А она в то же время видела напротив себя, на белой поверхности шкафа Гуго, огромное лицо мужа; быстро закрыв глаза, она опять начала воскрешать в памяти очередность отпусков, словно это были неправильные английские глаголы: сперва отпуск на берегу озера; затем Югославия, озеро, курорт или же курорт, Югославия, озеро; потом Татры, Болгария, и тут след теряется; затем Прага, курорт, наконец, Италия.
Шумное дыхание Гуго прервало ее воспоминания. Она открыла глаза и на белом шкафу снова увидела лицо мужа.
Она открыла глаза и на белом шкафу снова увидела лицо мужа.
Гуго тоже внезапно открыл глаза. Он увидел око Тамининого крупа, и наслаждение пронизало его, словно молния.
22
Брату Тамины, навестившему ее свекровь, не пришлось взламывать ящик. Он не был заперт, и в нем хранились все одиннадцать дневников. Они не были упакованы, а лежали вразброс. Письма в ящике. тоже лежали все вперемешку, создавая бесформенную гору бумаг. Письма вместе с дневниками брат поместил в чемоданчик и отправился с ним к отцу.
Тамина по телефону попросила отца все аккуратно упаковать и заклеить, а главное, запретила ему и брату что- либо читать.
Слегка обиженным тоном отец уверил ее, что им и в голову никогда не пришло бы уподобиться свекрови и читать то, что их не касается. Но я-то знаю (да и Тамина это знает), что есть взгляды, которым ни один человек не может противиться: например, взгляд, брошенный на автомобильную катастрофу или на чужое любовное письмо.
Итак, интимные бумаги наконец были сложены у отца. Но так ли они еще важны для Тамины? Разве она не говорила себе сотню раз, что посторонние взгляды подобны дождю, смывающему надписи?
Нет, она ошибалась. Она мечтает о своих дневниках больше прежнего, они ей еще дороже. Ее записи опустошены и изнасилованы так же, как опустошена и замарана она сама, стало быть, они — она и ее воспоминания — сестры с одинаковой судьбой. Она любит их еще больше.
Но она чувствует себя оскверненной.
В очень давние времена, когда ей было лет семь, дядя застиг ее в спальне голой. Ей было страшно стыдно, и стыд ее превратился в бунтарство. Она торжественно поклялась себе, что никогда в жизни не взглянет на дядю.
Ее могли попрекать, ругать, смеяться над ней, но на дядю, часто заходившего к ним, она никогда больше не подняла глаз.
Сейчас она оказалась в такой же ситуации. Отцу и брату она была благодарна, но уже не хотела их видеть. Лучше, чем когда-либо прежде, знала: к ним она уже никогда не вернется.
23
Нежданный сексуальный успех принес Гуго столь же нежданное разочарование. Несмотря на то, что ему дозволялось заниматься с ней любовью, когда ему вздумается (она едва ли могла отказать ему в том, что допустила однажды), он чувствовал, что не сумел ни покорить ее, ни обольстить. О, может ли быть нагое тело под его телом таким безучастным, таким недосягаемым, таким далеким и чужим? Он же хотел сделать ее частью своего внутреннего мира, этой великолепной вселенной, сотворенной его кровью и его мыслями!
Он сидит напротив нее в кафе и говорит: — Хочу написать книгу, книгу о любви, да, о себе и о тебе, Тамина, о нас двоих, наш сокровеннейший дневник, дневник наших двух тел, да, я хочу в нем развеять все запреты и сказать о себе все, все, кто я и что я думаю, но одновременно это будет и политическая книга, политическая книга о любви и любовная книга о политике…
Тамина смотрит на Гуго, и он, подавленный ее взглядом, вдруг теряет нить речи. Он мечтал увлечь ее во вселенную своей крови и своих мыслей, но она абсолютно замкнута в собственном мире, и его слова, слова неразделенные, все больше тяжелеют в его устах, и их поток замедляется: — … любовная книга о политике, да, ибо мир должен быть сотворен соразмерно человеку, соразмерно нам, нашим телам, твоему телу, Тамина, моему телу, да, чтобы человек однажды мог иначе целовать, иначе любить…
Слова все больше тяжелеют, они, словно огромные куски жесткого неразжеванного мяса. Гуго умолк. Тамина была красива, и он почувствовал к ней ненависть. Ему казалось, что она злоупотребляет своей судьбой. Свое прошлое эмигрантки и вдовы она превратила в некий небоскреб ложной гордыни, с высоты которой смотрит на всех остальных. И Гуго ревниво думает о собственной башне, которую старается воздвигнуть напротив ее небоскреба, но которую она отказывается замечать: башню, выстроенную из опубликованной статьи и задуманной книги об их любви.
Потом Тамина сказала: — Ты когда собираешься ехать в Прагу?
И тут Гуго осенило, что она никогда не любила его и была с ним лишь потому, что нуждается, чтобы кто-то поехал в Прагу. Его наполнило неодолимое желание отомстить ей за это.
— Тамина, — говорит он, — я думал, ты сама догадаешься. Ты же читала мою статью!