Торговала по преимуществу Дагмар, в белом крахмальном чепце с множеством торчащих во все стороны острых углов, вся в бантах и искусственных цветах. От брака с Гансом стала Дагмар еще румяней; ее щеки блестели, словно отполированные масляной тряпочкой, и выглядели они крепче каменных шариков; глаза весело смотрели навстречу любому приходящему, а в ее косах теперь играли не самодельные кошки и мышки, но купленные в городе леопарды и зебры из самого настоящего плюша.
С тех пор, кстати, начали примечать различные странности, то и дело происходившие тем, где появлялся Ганс. Так, однажды стадо коров полегло на лугу, как мертвое. Это было замечено девицей, которая отправилась на реку полоскать белье. Сперва слова девицы на веру не приняли, поскольку от нее разило пивом; что до белья в ее корзине, то оно выглядело так, словно его окунали в бочку с этим хмельным напитком. Однако насчет коров решили все-таки проверить и действительно обнаружили их лежащими. Издалека они казались большими валунами, выпавшими из великаньей корзины, — рыжими, белыми, черными и пятнистыми.
Пастуха разбудили, когда веревка была уже прилажена к прочной ветке старого дуба. Напрасно бедный парень орал и брыкался — его успокоили ударом кулака в висок, после чего отнесли на место и просунули в петлю. И тут одна из коров зашевелилась, подняла морду и испустила протяжное мычание. Пастуха из петли вынули и бросили под деревом приходить в себя, а сами побежали к стаду.
И что же? Все коровы источали пивной перегар и плохо соображали, что происходит; молоко пришлось сдоить и вылить подальше от дома, поскольку то, чем доились в тот день коровы, не пришлось бы по вкусу даже хмельной лесане, что спит под грибницей пьяных грибов.
Случай этот заставил Ганса крепко призадуматься — и с тех пор он никогда больше не купался там, куда водят на водопой местное стадо.
Избегал он и целовать Дагмар в губы, когда она носила или кормила детей, — а детей у Ганса и Дагмар родилось великое множество. Любая жидкость, к которой прикасался Ганс, превращалась в пиво — таков был подарок милой феи Изабур. Пивное это процветание длилось долго-долго и, говорят, старший сын Горького Ганса унаследовал это чудесное свойство.
— А почему, в таком случае, Ганса называли горьким? — осведомился Забияка Тиссен. — Вас послушать, минхер Таверминне, так все в жизни этого Ганса обстояло просто замечательно!
— Именно так, — подтвердил Густав Таверминне. — «Горький Ганс» — это сорт пива, который начал продавать его сын, тот самый — наследник. А самого Ганса его супруга Дагмар называла Сладким…
Разумеется, многие усомнились в правдивости этой истории и всяк пожелал рассказать собственную версию; однако сейчас совершенно нет времени передавать их все.
Можно добавить также, что пиво «Горький Ганс» принадлежало к числу напитков, наиболее уважаемых нынешним Председателем Общества Старых Пьяниц.
Другими его достоинствами были: умение с закрытыми глазами распознавать любой из местных сортов пива и чрезвычайно плохая память, так что одной и той же шуткой можно было смешить Дофью Граса до десятка раз — и только в одиннадцатый он принимался мелко моргать глазами, недоуменно прислушиваясь к своим ощущениям, прежде чем сказать: «Кажется, я слышал что-то такое… «А она его уполовником», да?».
Занимался Дофью Грас промыслом пушного зверя, а жительствовал в трех домах от таверны «Придорожный Кит», владельцу которой приходился троюродным братом (а его дочери — крестным отцом; ведь известно, что и феи, и эльфы могут становиться крестными; отчего же не быть стихотворцу и пьянице?).
Таков был Дофью Грас — Председатель великого тайного Общества пьяниц древлего благочестия, избранный на этот пост после кончины Кристофера Тиссена. Забияке Тиссену этот Кристофер приходился дядей, и Забияка сильно надеялся на то, что уважение к покойному Председателю обратит сердца сотоварищей в сторону родственного тому кандидата; но этого не случилось. Однако же Забияка считал себя, пусть неофициально, хранителем традиций и, так сказать, их цензором и потому придирчиво исследовал всякое новшество, допускаемое беспечным Дофью.
Однако же Забияка считал себя, пусть неофициально, хранителем традиций и, так сказать, их цензором и потому придирчиво исследовал всякое новшество, допускаемое беспечным Дофью.
Беседа их проходила в «Придорожном Ките» в поистине хрустальный час: было раннее утро — это что касается времени суток; что же до времени года, то осень только-только поставила на порог свою полную ножку в пестрой атласной туфельке. В далеких лесах, где никто не бывал, феи собирались стайками, готовясь к перелету в более теплые края, а из непроходимых чащоб и душегубных болот выбирались к людскому жилью странные существа, принося с собою для обмена мед, дичину, бочонки мятой гонобобели с пряностями, мешки древесной капусты и резаный кусковой кисель с Молочного ручья, где никогда не ступала нога человека.
В «Ките» было тихо и почти безлюдно. Говоря «почти» мы имеем в виду одно небольшое исключение. Оно представляло собою молодого человека — такого, по правде сказать, молодого и тощего, что его здесь, можно считать, и не было. Он самым невинным образом спал на полу возле каминной решетки, где ненастным вечером будут исходить паром многочисленные плащи и сапоги, а сегодня торчал забытый кем-то одинокий башмак, совершенно рыжий и с одного боку обгрызанный собакою. Длинное, сходное с тростью тело молодого человека было плотно обернуто плащом. С одного края этого рулета высовывались босые ступни, а с другого — преимущественно нос и клок светлых волос.