— Очки, — пробормотал он, всхлипнув, и принялся шарить вокруг себя.
Сквозь рукавицы ничего не почувствовав, он сбросил их и зарылся пальцами поглубже. Пушистый сверху, внутри снег оказался жестким, царапал обмерзшую кожу. Попадались какие-то веточки, черенки от листьев, почерневшая хвоя… Наконец дужка зацепилась за пальцы.
Увы — барахтаясь в сугробе, Гисс сам раздавил свои очки. С проклятием он отбросил бессмысленную оправу.
— Запасные в мешке, — сказал он сам себе. Подышал на пальцы. Снял со спины мешок, зубами развязал шнур и запустил внутрь обе руки. Потом, выругавшись, расширил горловину и вывалил содержимое перед собой.
Очков запасных не было. Гисс по одному перебирал предметы и метал их далеко, через спину — не то! Улетели и трубка, и мешочек с чаем, и брикет вяленого мяса, за ними — трутница, складная бритва, оселок, осколок зеркальца, кисет…
— А без очков-то каюк, — сказал Гисс.
Свернутая — или сломанная — нога горела от стопы до колена, но при этом была как чужая, ватная и тяжелая. От долгого сидения в снегу онемело седалище. Опираясь на лыжу, как на костыль, Гисс попробовал подняться. Он не будет собирать пожитки, шарить близорукими обмерзшими ладонями в скрипучем снегу. Он попробует добраться к себе.
Но идти невыносимо тяжело. Снег глубок. Здоровая нога вязнет, больная упирается коленом, волочится. Гисс пополз на четвереньках. Ему показалось, что так проще.
В пяти саженях убитых глухарь уже застыл. Пр-роклятая птица! Глупая птица… Издохла непонятно про что. И Спешный… Посмейся теперь, пошути, охотничек. Объест тебя огнегривая росомаха. Вороны выдолбят мозг. Узнают тебя весной по бисерному амулету — если найдут.
— Ползу-ползу-ползу, — шепчет Гисс. Он слишком часто падает лицом в снег. Лицо щиплет, кончик носа раньше болел, а теперь уже не болит. Гисс трет нос колючей от снега рукавицей, плачет и ползет, ползет…
С четверенек все выглядит по-другому. Вот кончился овраг, вот метка — зарубка. Все то, да не то. Деревья-то какие высокие, мамочка… Запрокидывай сколь угодно голову — не видно верхушек, залитых лунным мерцанием. Верхушки расплываются в черноте. А голова кружится от боли, от страха, от холода — и пляшут бесконечные стволы, маячат тени на снегу. Вот тень страшная, как снежный лев, вставший на дыбы. Елка. Тьфу! Ползу-ползу-ползу… Вперед-вперед-вперед…
Хорошо, что такая светлая луна. Очень хорошо. Гисс переворачивается на спину, чтобы передохнуть. Выдыхает струи пара, глядит на звезды. Без очков — расплывающиеся горящие пятнышки на мутном фоне. Луна — пятно сильно побольше, поярче. Если ее закроет туча, Гисс ослепнет вообще.
Он вытягивается, замирает, услышав визжание снега, мерное, приближающееся.
— Эй! Помоги! — кричит Гисс. — Я здесь!
Шум утих на мгновение, голос невнятно выбранился и чьи-то лыжи заторопились, чиркая по снегу.
— Сюда! — кричит Гисс.
Жан Морщина склоняется над ним.
— Угораздило, братец, — произносит он с сожалением.
— Да уж! — отвечает Гисс. — Перелом, кажется.
— Не повезло, — вздыхает Морщина и добавляет с деловитым любопытством: — Ты встречал кого-нибудь?
— Старину Мака встретил, — говорит Гисс.
— Там, в овраге?
— В овраге…
— Плохо, братец.
Такое время, смотреть надо в оба.
— Послушай, — не выдерживает Гисс, — старина Мак, сидел с нами вчера… и мертвый лежит в овраге. Со стрелой в башке! Пил с нами вчера — и со стрелой в башке…
— Ну и делов, — Морщина сопит и хмурится.
— Поверить не могу!
— Э! Да что там… Тебе, братец, хуже. Больно?
— Уже нет.
— Это хорошо.
Неприятное предчувствие укалывает Гисса под сердце. Он не может осознать до конца, что происходит — и произойдет прямо сейчас.
— Ну, — тянет он, — помоги же мне. Доведи хоть до лабаза. Здесь недалеко…
Словно не услышав его, Жан Морщина произносит задумчиво:
— Зверь-то поблизости, знаешь?
— Да, я видел его.
— Видел?
— Он смотрел на меня.
— Да, братец, — опять говорит Морщина. Ему очень неловко.
— Помоги же мне! — Гисс теряет терпение.
— Выпить хочешь? — Морщина откупоривает флягу. — Не хочешь? Зря. — Он делает глоток и шумно дышит несколько секунд. — Понимаешь… — бормочет он изменившимся голосом. — Я хочу уехать отсюда. В город. В Кандай или Пнинск. Хочу жить в каменном доме, чтобы внизу была лавка, в которой все есть — и свечи, и мыло, и хлеб… Там ведь есть такие лавки. И улицы мостят. Такое дело, братец, — всю жизнь коплю, а не накапливаю. Карманы худые. А тут — зверь. Я, братец, в сторонку отойду и влезу на дерево. Зверь-то к тебе подойдет… Как он твоей крови напьется, так задуреет. А я его возьму.
— Чепуха, — шепчет Гисс. — Жан, Жан, что ты говоришь? Помоги мне, Жан… У меня немного денег, но я продам кое-что… Жан!
— Не унижайся, Гисс, — говорит Морщина. — Жизнь, какую мы ведем в этих проклятых местах, не стоит унижений.
— Идиот! Я ведь околею скоро! Зверь падали не ест.
— Часа два-три протянешь, — спокойно отвечает Жан Морщина.
Гисс щурится из последних сил — ему кажется, что Морщина опирается на странный изогнутый предмет. Но что это, он разглядеть не может.
— Я удивился, что ты не знаешь простого фокуса — как передвигаться со сломанной ногой. Я прошлой зимой сломал правую, но ничего, добрался, — повествует Морщина и пьет из фляги. — На коленях. Встаешь коленями на лыжи и привязываешь двумя ремнями каждую ногу. Один — под коленом, другой — под икрой. И руками знай толкайся. Я много тогда прошел таким образом. Так и не рассказал никому — а знаешь, хотелось… похвастаться. Я ведь хитрый.