Доктор Никасио дель Валье, вошедший одним из первых, застал генерала сидящим спиной к свету, проникавшему через окно, в которое была видна как на ладони ферма, а дальше болота, над которыми клубился пар. В руках у него была тарелка с кукурузной кашей, которую незадолго перед этим принесла Фернанда и к которой он даже не притронулся, потому что почувствовал тяжесть в желудке от съеденной гуайявы. Позднее доктор дель Валье выразил свое впечатление от этого визита одной грубой фразой: «Этот человек гроша ломаного не стоит». Каждый из тех, кто пришел на аудиенцию, был более или менее с ним согласен. Даже те, кого взволновал болезненный вид генерала, не выказали сострадания и настаивали на том, чтобы он поехал по окружающим селениям: облагодетельствовал детей, побывал на патриотических собраниях и убедился, в каком плачевном состоянии живут люди из-за нерадивости правительства.
Тошнота и спазмы через час стали такими сильными, что он вынужден был прервать прием посетителей, несмотря на то что хотел со вниманием выслушать всех, кто ждал его в тот день. Весь патио был заполнен бычками, козами, курами и прочей домашней скотиной и птицей, которая предназначалась ему в подарок. Чтобы не возникло толчеи, гренадеры охраны вынуждены были вмешаться, все утряслось, только когда наступил вечер и второй благословенный ливень, освежая воздух и водворяя покой, обрушился на землю.
Несмотря на явно плохое самочувствие генерала, в четыре часа пополудни в одном из соседних домов был приготовлен торжественный ужин. Но прошел ужин без генерала, поскольку засорившая кишечник гуайява заставила его промучиться до одиннадцати часов и даже дольше. Он лежал в гамаке, страдая от мучительных колик и скопления зловонных газов, и ему казалось, что душа его плавает в кипящих водах. Священник принес лекарство, приготовленное домашним аптекарем. Генерал отказался принимать его. «Из-за одного рвотного я лишился власти, еще одно добьет меня окончательно», — сказал он. Он вверил себя судьбе и дрожал от озноба, покрывшись холодным потом, и единственным утешением ему служили отголоски музыки, долетавшей с банкета. Мало-помалу клокочущий источник у него в животе затих, боль прошла, музыка утихла, и он погрузился в забытье.
Его прошлый приезд чудом не оказался и последним. Он возвращался из Каракаса после того, как, употребив все свое обаяние, добился соглашения — весьма сомнительного — с генералом Хосе Антонио Паэсом, который, однако, не отказался от своих сепаратистских мечтаний. Его вражда с Сантандером была тогда всем известна и дошла уже до того, что генерал отказывался читать его письма, ибо не верил больше ни в его сердечность, ни в его порядочность. «Не трудитесь более называть себя моим другом», — написал он Сантандеру. Поводом для взаимной неприязни было воззвание, которое генерал поспешил отправить жителям Каракаса; в этом не слишком продуманном воззвании он утверждал, что все его действия продиктованы желанием видеть Каракас свободным и процветающим. По возвращении в Новую Гранаду генерал попытался уладить дело с помощью одной афористичной фразы, направленной в Картахену и Момпокс: «Если Каракас дал мне жизнь, то вы дадите мне славу». Но фраза казалась пустой риторикой и была недостаточной, чтобы усмирить сантандеристов.
Пытаясь помешать драматической развязке, генерал вернулся в Санта-Фе с военным корпусом и надеялся по дороге собрать армию, чтобы еще раз приложить усилия к объединению. Он говорил, что для него наступил точно такой же решительный момент, как тогда, когда он собирался воспрепятствовать отделению Венесуэлы. Немного поразмыслив, генерал понял, что вот уже двадцать лет в его жизни любой момент — решительный. «Церковь, армия и подавляющее большинство нации были за меня», -¦ писал он впоследствии, вспоминая то время. Но, несмотря на это преимущество, говорил он, множество раз оказывалось, что стоит ему оставить юг и начать продвигаться на север или наоборот, как страну, которую он оставлял у себя за спиной, начинали раздирать гражданские войны, и все рушилось.
Но, несмотря на это преимущество, говорил он, множество раз оказывалось, что стоит ему оставить юг и начать продвигаться на север или наоборот, как страну, которую он оставлял у себя за спиной, начинали раздирать гражданские войны, и все рушилось. Такова была его судьба.
Сантандеристская пресса не упускала случая приписать военные поражения его ночным похождениям. Среди многих прочих сплетен, распространяемых для того, чтобы уничтожить его славу, в те дни в Санта-Фе было напечатано, что совсем не он, а генерал Сантандер командовал битвой при Бояка, закрепившей независимость, 7 августа 1819 года, в семь утра, а он в это время наслаждался обществом дамы полусвета из вице-королевского окружения в Тунхе.
Надо сказать, что не только сантандеристская печать в целях дискредитации склоняла его разгульные ночи. Еще до победы говорили, что по крайней мере три сражения были проиграны в войнах за независимость только потому, что он был не там, где ему полагалось, а в постели с женщиной. Однажды в Момпок-се он прошел по улицам, окруженный женщинами самого разнообразного возраста и цвета кожи; после этого шествия в воздухе остался отвратительный запах дешевых духов. Они ездили верхом как амазонки и носили шляпки из набивного атласа и платья из яркого шелка, как будто никаких других тканей в городе не было. Никто не сомневался в том, что это были любовницы генерала, которые сопровождали его в путешествии. Это предположение было ошибочным, как и многое другое, однако рассказы о его походном гареме были одними из самых популярных в салонах — эти истории надолго пережили его самого.
Никаких новых способов, чтобы запускать лживую информацию, не было. Те же самые использовал и сам генерал во время войны с Испанией, когда приказал Сантандеру печатать фальшивые сообщения, дабы обмануть испанских командиров. Так что, когда была установлена республика и он попенял Сантандеру, что его печать пользуется неблаговидными методами, последний ответил генералу с изысканным сарказмом.
— У нас был прекрасный учитель, ваше превосходительство.
— Плохой учитель, — ответил генерал. — Имейте в виду, что сообщения, которые мы выдумываем, работают против нас.
Он был очень чувствителен к тому, что говорилось о нем, ложь ли говорили или правду, и до смертного часа глубоко переживал каждую сплетню, стараясь опровергать всякую ложь. Однако мало что можно было спасти от сплетен. Как и раньше, в предыдущий свой приезд в Момпокс, он снискал себе худую славу из-за женщины.
Ее звали Хосефа Саграрио, она была уроженкой Момпокса и прошла через семь постов охраны, закутавшись во францисканский плащ и произнося пароль, который сказал ей Хосе Паласиос: «Земля Господня». Ее кожа была такой белой, что тело светилось в темноте. А в ту ночь ее красота сияла еще ярче благодаря украшению, которое она надела на платье, — кирасе, искусно сделанной местными ювелирами. Так что, когда он хотел на руках отнести ее в гамак, то едва смог поднять ее — таким тяжелым было золото. На рассвете, после бурной ночи, она сказала, что все промелькнуло слишком быстро, и упросила его разрешить ей остаться еще на одну ночь.
Это был огромный риск, потому что, согласно донесениям доверенных лиц генерала, Сантандер готовил заговор, с тем чтобы отстранить его от власти и раздробить Колумбию. Но она осталась, и не на одну ночь — на десять, и эти ночи были такими счастливыми, что оба, в конце концов, были готовы поверить, что никто и никогда на свете так, как они, не любил.
Она оставила ему свое золото. «Для твоих сражений», — сказала она. Он стеснялся надевать кирасу, ибо считал ее состоянием, добытым в постели, и потому не пригодным для войны, и оставил на хранение одному из друзей. А потом забыл о ней.