Если однажды зимней ночью путник…

— А белым он был по отцовской или по материнской линии?

— Ишь какой любопытный…

— У вас в Окедале всегда так? — спрашиваю я. — Белые мужчины гуляют с индианками, а индейцы — с белыми женщинами?

— Индейцев и белых в Окедале не различить. Кровь перемешалась с времен Конкисты. Незыблемо лишь одно: господа не должны сходиться со слугами. Между собой мы вольны поступать как угодно… Но со слугами — никогда… Дон Анастасио был из помещичьего сословия, хоть и бедствовал хуже последнего оборванца…

— При чем здесь мой отец?

— А ты поспрашивай народ, о чем поется в индейской песне:

Где прошла нога Саморы,

Счеты квиты: или-или —

Спит младенец в колыбели,

А мертвец — в могиле…

— Слышала, что сказала твоя мать? — говорю я Хасинте, как только мы остаемся с глазу на глаз. — Ты и я можем делать все что угодно.

— Если захотим. Но мы не хотим.

— А я вот хочу.

— Чего?

— Укусить тебя.

— Смотри, как бы самого не обглодали до косточек, — скалит она зубы.

В спальне широкая кровать, застланная белыми простынями. Постель то ли не убрана, то ли, наоборот, приготовлена ко сну. С высокого балдахина свисает мелкая сетка от комаров. Тесню Хасинту в складки сетчатого полога. Она сопротивляется и в то же время увлекает меня. Стараюсь задрать ей юбку; она отбивается, расстегивая мои пряжки и пуговицы.

— Ой, у тебя здесь родинка! Смотри, и у меня на том же месте!

Тут на голову и плечи мне обрушивается град тумаков. Это донья Хасмина накинулась на нас, словно фурия:

— Пусти ее, ради всего святого! Прекратите, вам нельзя! Прекратите! Вы сами не ведаете, что творите! Ты такой же негодяй, как твой отец!

С трудом беру себя в руки:

— Что вы хотите этим сказать, донья Хасмина? С кем он здесь сошелся? С вами?

— Грубиян! Убирайся к слугам! Прочь с глаз моих! Якшайся себе с простыми девками, как твой отец! Ступай к своей родительнице, вон отсюда!

— Кто моя мать?

— Анаклета Игерас, хоть она и не признается в этом с тех пор, как убили Фаустино.

Ночью дома в Окедале сплющиваются и припадают к земле под тяжестью низкой, окутанной злотворными парами луны.

— Анаклета, что это за песню сложили о моем отце? — спрашиваю я у женщины, застывшей в дверях подобно статуе в церковной нише. — Там говорится о каком-то мертвеце, о какой-то могиле…

Анаклета берет фонарь. Вместе мы идем по маисовому полю.

— На этом месте, схлестнулись твой отец и Фаустино Игерас, — начинает Анаклета. — И рассудили, что один из них лишний на этом свете. И вместе вырыли яму. С той минуты, как порешили они биться насмерть, от прежней ненависти не осталось и следа. И рыли они яму в мире и согласии. Потом один встал на одном краю ямы, другой — на другом. Каждый зажал в правой руке нож, а на левую намотал пончо. Поочередно один из них перепрыгивал через яму и бил противника ножом. Тот заслонялся пончо и норовил столкнуть врага в яму. Так дрались они до рассвета. И земля возле ямы пропиталась кровью и перестала пылить. Все индейцы Окедаля встали вкруг зияющей ямы и двух запыхавшихся, окровавленных бойцов. И стояли они молча как вкопанные, чтобы не мешать праведному суду Божьему, ибо от его исхода зависела их участь, а не только судьбы Фаустино Игераса и Начо Саморы.

— Но Начо Самора — это я…

-Так звали тогда и твоего отца.

— И кто победил, Анаклета?

— Что за вопрос, мальчик? Победил Самора. Пути Господни неисповедимы. Фаустино похоронили в этой земле. Но для твоего отца то была горькая победа. В ту же ночь он покинул Окедаль, и больше его здесь не видели…

— О чем ты, Анаклета? Ведь эта яма пуста!

— Позднее индейцы из ближних и дальних деревень стали стекаться на могилу Фаустино Игераса. Они уходили биться за революцию и просили у меня реликвии: то прядь волос, то лоскуток пончо, то запекшуюся кровь из раны. Индейцы помещали их в золотые ковчежцы и несли во главе боевых полков. Тогда-то мы и решили раскопать могилу и перезахоронить труп. Но Фаустино там не оказалось: могила была пуста. С того времени и пошли всякие предания: одни говорят, будто видели, как ночью он скачет в горах на вороном коне, охраняя сон индейцев; другие — будто в тот день, когда индейцы сойдут с гор, он снова явится и будет скакать впереди грозного воинства…

«Значит, это был он! Я видел его!» — так и хочется мне воскликнуть, но я настолько потрясен, что не могу вымолвить ни слова.

Индейцы с горящими факелами молча подошли к нам и обступили зияющую яму.

И вот из толпы выходит широкоплечий малый с длинной шеей, в потрепанной соломенной шляпе. Внешне он очень похож на каждого второго в Окедале: тот же разрез глаз, та же линия носа и губ, что у меня.

— Кто дал тебе право трогать мою сестру, Начо Самора? — спрашивает он, и в его правой руке сверкает лезвие ножа. Левая рука обмотана пончо так, что край свисает до самой земли.

Индейцы издают звук, напоминающий скорее не ропот, а испуганный вздох:

— Кто ты?

— Фаустино Игерас. Защищайся.

Я встаю по другую сторону ямы, наматываю на левую руку пончо, сжимаю в правой руке нож.

Глава X

Ты пьешь чай с Аркадием Порфиричем. Это человек большого ума, тонкого вкуса; одна из самых светлых голов Иркании. Он по праву занимает пост Генерального директора архива государственной полиции. Именно с ним тебе приказано встретиться сразу по приезде в Ирканию. Такое задание ты получил в Верховном командовании Атагвитании. Аркадий Порфирич принял тебя в уютных помещениях архивной библиотеки. «Самой полной и современной в Иркании, — заметил он первым делом. — Все изъятые книги систематизируются и заносятся в каталог. Затем их микрофильмируют и отправляют на хранение, будь то книги, отпечатанные в типографии, на гектографе, машинописные тексты или рукописи».

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81