— По виду этот умерший с фотографии тоже здешний… — говорю я Анаклете.
— Это Фаустино Игерас, Царствие ему небесное! — отзывается Анаклета, а индейцы вполголоса произносят молитву.
— Он был твоим мужем, Анаклета?
— Моим братом. Он был опорой и защитой нашего дома и нашего рода, покуда враг не перешел ему дорогу…
— У нас с тобой одинаковые глаза, — обращаюсь я к Амаранте, нагнав ее у мешков во втором дворике.
— Мои больше, — отвечает она.
— Давай проверим, — предлагаю я и подношу к ней лицо так, что дуги наших бровей соприкасаются.
Затем, прижавшись бровью к ее брови, разворачиваюсь. Теперь мы касаемся висками, щеками и скулами.
— Вот видишь, уголки глаз кончаются в одной точке.
— Ничего я не вижу, — говорит Амаранта, но не отстраняет лица.
— И носы тоже, — продолжаю я, уткнувшись носом в ее нос, немного наискосок, чтобы совпали профили, — И губы… — выдавливаю я, прильнув к ней губами и накрыв половинкой моего рта половинку ее.
— Больно! — вскрикивает Амаранта. Я наваливаюсь на нее всем телом, прижимаю к мешкам и чувствую, как выпирает ее грудь и вздрагивает животик.
— Каналья! Скотина! За этим ты притащился в Окедаль! Весь в отца! — раздается над моим ухом громогласный голос Анаклеты. Она хватает меня за волосы и отшвыривает к столбам. Амаранта, получив пощечину, падает спиной на мешки.
— Моей дочери тебе не видать как своих ушей!
— Почему это не видать? Что нам мешает? — возмущаюсь я. — Я — мужчина, она — женщина… Если судьбе будет угодно, чтобы мы полюбили друг друга, пусть не сегодня, когда-нибудь, я попрошу ее руки!
— Проклятие! — истошно кричит Анаклета. — Это невозможно! Слышишь, невозможно!
«Значит, Амаранта моя сестра? — проносится у меня в голове.- Почему же Анаклета не признается, что она моя мать?»
— Что ты раскричалась, Анаклета? — говорю я. — Может, мы связаны узами крови?
— Крови? — Анаклета приходит в себя. Края накидки вздымаются, застилая ей глаза. — Твой отец явился издалека… Откуда между нами взяться кровному родству?
— Но я родился в Окедале… От местной женщины…
— Поищи сородичей где-нибудь еще, а не среди бедных индейцев… Неужто отец ничего тебе не говорил?
— Ничего, клянусь тебе, Анаклета. Я не знаю, кто моя мать…
Анаклета поднимает руку и указывает в сторону первого дворика:
— Почему хозяйка не соизволила тебя принять? Почему отправила к слугам? К ней посылал тебя отец, а не к нам. Ты должен пойти к донье Хасмине и сказать ей: «Меня зовут Начо Самора и Альварадо. Мой отец велел мне припасть к твоим ногам».
Здесь в повести должно быть представлено мое душевное смятение; как после бури, всколыхнувшей мои чувства. Ведь я узнал, что половина моего имени, столь тщательно скрываемая от меня, относится к хозяевам Окедаля. Значит, и необозримые угодья принадлежат моему роду. Путешествие вспять во времени вовлекает меня в темный водоворот; один за другим мелькают следующие дворики палаццо Альварадо, одинаково знакомые и неведомые моей пустующей памяти. Схватив Амаранту за косу, я выпаливаю Анаклете первое, что приходит в голову:
— Стало быть, я ваш хозяин! Хозяин твоей дочери! И я заберу ее, когда захочу!
— Нет! — вырывается у Анаклеты. — Только тронь — убью обоих!
Амаранта убегает. Напоследок она корчит гримасу и скалится, не то плача, не то смеясь.
Парадная столовая Альварадо тускло освещена канделябрами, залитыми многолетним воском. Наверное, такое освещение поддерживается нарочно, чтобы скрасить облупленную штукатурку и драные кружевные занавески. Госпожа пригласила меня отужинать. Лицо доньи Хасмины покрыто таким слоем пудры, что, кажется, он вот-вот отлетит и шмякнется в тарелку. Под крашеными медными волосами, завитыми щипчиками, проглядывает все та же индианка. Массивные браслеты поблескивают при каждом взлете ложки. Хасинта, ее дочь, хоть и воспитывалась в колледже и одета в белый спортивный свитер, а размахивает руками и стреляет глазками похлеще любой индианки.
— Было время, когда в этой гостиной стояли игровые столы, — рассказывает донья Хасмина.
— Было время, когда в этой гостиной стояли игровые столы, — рассказывает донья Хасмина. — Играть начинали примерно в этот час и продолжали всю ночь. Иногда за столом проигрывались целые имения. Дон Анастасио Самора обосновался здесь только ради игры. Выигрывал он постоянно, вот и поползли слухи, будто он шулер.
— Однако имение он ни разу не выиграл, — считаю я своим долгом уточнить.
— Твой отец на рассвете умудрялся спустить весь ночной выигрыш. И потом, такому волоките ничего не стоило промотать то немногое, что у него оставалось.
— В этом доме у него были романы?.. — спрашиваю я робко.
— Там, там, в другом дворе… По ночам он водил шашни там… — говорит донья Хасмина, кивая в направлении индейской половины.
Хасинта прыскает со смеху, прикрывая рот ладошкой. В этот момент я понимаю, что она такая же, как Амаранта, только одета и причесана иначе.
— В Окедале все похожи друг на друга, — замечаю я. — Во втором дворике висит фотография: прямо-таки обобщенный портрет…
По лицу обеих пробегает тень волнения. Мать произносит:
— Это покойный Фаустино Игерас… Он был полукровкой: наполовину индеец, наполовину белый. Зато нравом стопроцентный индеец. И жил с ними, и стоял за них… и пропал за них.