— Сотник, что вам известно про скиты Крайнего глотка?
— Что мне известно? (Ничего не известно, глоток, ну и глоток, Крайний — значит нету больше…) Ничего, салар.
— Очень правильно, сотник, тем паче, что в родной вашей области их и нет. Тогда мне хотелось бы знать ваше мнение о варках.
В родной области? Зараза, даже не скрывает, действительно разлюбил шутить, что ли…
— Не более Устава, салар.
— Прошу вас, сотник.
Просишь, стало быть. Ладно. Как оно там…
— «И если в семье любого сословия родится или иным путем возникнет Враг живущих, то жениха или невесту по обручении, и мужа с женой, отца с матерью, и всех близких по крови его — казни ступенчатой предать незамедлительно, до последнего обрыва в Великое Ничто, дабы лишенный пищи Враг, источник бедствий людских, ввергнут был в Бездну Голодных глаз».
Вы довольны, салар?
— Не доволен. И что в тебе тогда Отец высмотрел… Спрашивал — не говорит. Ну да ладно, сотник, разинь уши и слушай…
Я слушал, и каждое слово салара снимало пласты с черной легенды, позволявшей, как казалось мне, вырезать неугодных на законном основании; и легенда улыбалась мне в лицо страшной острозубой ухмылкой реальности, и дождь отпрянул от притихшей комнаты.
Кошмар детских пугал обретал плоть и кровь — я не играю словами! — он обретал густую алую кровь — каждый поцелуй варка стоил жертве браслета, и не надо было для этого уходить в смерть и спать с ней ночь. Последний поцелуй дарил вечность — бледную красноглазую вечность, жадную к чужому теплу.
Очень хрупкие стены отделяли мир людей от превращения в мир корчащихся от голода вечных варков — дикого голода, ибо не останется в мире места для ненадевших последний браслет.
Хрупкие стены… На фундаменте трупов, ибо лишь Верхний варк выбирал жертвы по вкусу своему — тех, кто достоин был по извращенному разумению приобщения к Не-Живущим.
Вставший же молодой варк, не набравший нужной силы, ограничен законом крови — и брать ее может лишь у близких своих — но если убиты близкие последним убийством, то лишается Вставший телесной оболочки и растворяется в Бездне Голодных глаз.
И такое равновесие между миром существующим и миром грозящим привело к неизбежному — к общинам Крайнего глотка.
Мириады страданий влечет в себе водоворот девяти жизней, и лишь выход в бессмертную ночь дает Не-Живущему покой и отдых. Покой и отдых — и скиты, оргии диких обрядов смертей послушников, встающих и вновь гибнущих, изуверскими, немыслимыми способами — пока не останутся в скиту лишь Живущие в последний раз.
А там остается молить о пришествии Бледного Господина, дарящего поцелуй, и уйти для вечности, делая Крайний глоток. Стоит ли переспрашивать: крайний глоток — чего?..
…Дождь сидел на подоконнике, поглаживая ворчащего Чарму, и через плечо заглядывал в распечатанное послание. Моя конная сотня, десять дюжин копейщиков… Шайнхольмский лес, проводник местный… Скит Крайнего глотка. Сжечь. Подпись. Печать.
Салар стоял в дверях. Не вязался рассказ его со многим — прошлое мое кричало, детское дикое прошлое, и дождь оттаскивал меня от дверного проема.
— Ну и дурак, — спокойно сказал салар, бросил на кровать скомканную тряпку и вышел.
Я зазвал пса и поднял брошенное с кровати — это был дурацкий колпак с бубенчиками.
ЛИСТ ТРЕТИЙ
…Я шел по темным коридорам, кругом, как враг, таилась тишь.
На пришельца враждебным взором смотрели статуи из ниш.
В угрюмом сне застыли вещи. Был странен серый полумрак,
И, точно маятник зловещий, звучал мой одинокий шаг.
И там, где глубже сумрак хмурый, мой взор горящий был смущен
Едва заметною фигурой в тени столпившихся колонн.
Я подошел, и вот мгновенный, как зверь, в меня вцепился страх:
Я встретил голову гиены на стройных девичьих плечах.
На острой морде кровь налипла, глаза сияли пустотой,
И мерзко крался шепот хриплый: «Ты сам пришел сюда, ты мой!»
Мгновенья страшные бежали, и наплывала полумгла,
И бледный ужас повторяли бесчисленные зеркала…
…Я шел один в ночи беззвездной, в горах с уступа на уступ,
И увидал над мрачной бездной как мрамор белый, женский труп.
Влачились змеи по уступам, угрюмый рос чертополох,
И над красивым женским трупом бродил безумный скоморох.
И, смерти дивный сон тревожа, он бубен потрясал в руке,
Над миром девственного ложа плясал в дурацком колпаке.
Он хохотал, смешной, беззубый, скача по сумрачным холмам,
И прижимал больные губы к холодным девичьим губам.
И я ушел, унес вопросы, смущая ими божество,
Но выше этого утеса не видел в мире ничего.
Я шел…
НЕЧЕТ
В сердце моем — призрачный свет,
В сердце моем — полночи нет.
Вьюны оплели каменное подножие беседки, дрожащими усиками дотянулись до ажура деревянных кружев и мертвой хваткой ползающих вцепились в спинку массивного широкого кресла. Казалось, еще немного, последнее усилие — и зеленые покачивающиеся змеи с головками соцветий опустятся на морщинистое неподвижное лицо и сгорбленные плечи дряхлого хэшана в огненно-алой кашье, сквозь пар чашки в пергаментных ладонях глядевшего на согнутую спину вбежавшего послушника.
Пятна солнца, прорывавшегося сквозь рельеф перекрытий, делали спину эту похожей на пятнистый хребет горного пардуса, выгнутый перед прыжком, и невозможное сочетание хищности со смирением останавливало подрагивающие плети вьюнков.