Вот нянька Варька из рассказа «Спать хочется». «Она не может только никак понять той силы, которая сковывает ее по рукам и ногам, давит ее и мешает ей жить. Она оглядывается, ищет эту силу, чтобы избавиться от нее, но не находит».
Отчего Варька совершила преступление — задушила младенца, которого укачивала? Во врачебном понятии это «патологическое состояние», «момент короткого замыкания сознания», «аффект», выключивший на доли секунды сознание. А проще говоря, к этому состоянию привело Варьку хроническое недосыпание, переутомление, бессовестная эксплуатация, постоянный психический гнет.
Передо мною ожил герой чеховского рассказа «Тссс!..» — газетный работник Иван Егорович Краснухин, который, «придав своему лицу выражение оскорбленной невинности, садится за письменный стол». Он не терпит ни лишних звуков, ни случайного шума. Он считает себя владыкой, которому в доме все подчинено. Он любит чай, и поэтому ночью несколько раз будит свою жену и заставляет ставить самовар. «Деспотизм и тирания над маленьким муравейником, брошенным судьбою под его власть, составляют соль и мед его существования… Спит он до двенадцати или до часу дня, спит крепко и здорово».
«Он всю ночь писал, — шепчет жена, делая испуганное лицо. — Тссс!»
Никто не смеет ни говорить, ни ходить, ни стучать. Его сон — святыня, за оскорбление которой дорого поплатится виновный!
«Тссс! — носится по квартире, — тссс!»
А все-таки, — спросит нетерпеливый читатель, — чем была больна и выздоровела ли эта женщина?
Отвечу чистосердечно. У нее не оказалось эндогенной депрессии, в чем меня уверял муж. Хроническое переутомление резко истощило мою пациентку. Ее неудовлетворенность, разочарование, разрыв между желанием идти в ногу с жизнью и невозможностью осуществить это из-за постоянного психологического гнета вызвали тоскливое состояние.
Муж больной в моем представлении был ихтиозавром — огромным допотопным ископаемым мезозойской эры, которое случайно сохранилось в нашей советской жизни. Подобные типы изредка встречались мне и прежде. Эти люди трудно поддаются общественному воздействию.
В данном случае мне было понятно, что психотерапевтическим воздействием на больную здесь не ограничиться. Я встретилась с председателем месткома учреждения, в котором работал юрист, объяснила ему семейную ситуацию моей пациентки, просила его вникнуть в жизнь юриста, воздействовать на него и помочь достать путевку в санаторий.
— Это дело семенное… не наше дело, — ответил мне председатель месткома, — а что касается путевки в санаторий, то это устроить можно.
Однако меня, советского психиатра, ответ председателя месткома не удовлетворил. На следующий день я посетила секретаря партийной организации и все ему рассказала.
Нельзя сказать, чтобы муж больной под моим влиянием перевоспитался. Ему принесла пользу не моя психотерапия, а вмешательство партийной организации учреждения, где он работал.
Беседа имела результат. Быт больной теперь организован по-новому, по-советски. Скрепя сердце, «ихтиозавр» вынужден был пойти на уступки. У юриста поселилась родственница. Она с большой охотой приняла на себя половину забот о доме. Больная же была направлена на два месяца в санаторий, откуда приехала здоровой и стала работать.
Дело обошлось без жалобы министру здравоохранения.
Загадка
Издательский работник Борис Николаевич Малов слыл культурным человеком и интересным собеседником. Он пользовался уважением окружающих. Осень 1941 года была напряженной. Все ближе слышалась орудийная пальба. Малов работал, не жалея себя, когда в соседний с издательством дом попала фугасная бомба.
Малов никогда не видел такого ужаса. На его глазах погибло несколько человек. В самом издательстве воздушная волна выбила оконные стекла, разбросала, оглушила сотрудников, в том числе и Малова.
Потрясение не остановило работы. Снова были вставлены стекла, починены поврежденные провода, и жизнь закипела. Сердца советских людей были полны горячей ненависти к фашистам. Патриоты шли в народное ополчение, чтобы преградить дорогу гитлеровцам, подступавшим к Москве. Многие литераторы, писатели и сотрудники издательства добровольно отправились на фронт. Что касается Малова, то с ним творилось что-то странное. Каждый вечер он осторожно подходил к окну и, прячась за штору, грозил кулаком гудящим в небе самолетам.
Однажды Борис Николаевич не пришел на работу, слег в постель. Когда раздавался зловещий звук сирены, возвещавший воздушную тревогу, он вскакивал и метался по комнате.
К Малову приезжали родственники, сослуживцы и заставали странную картину. Он лежал на постели и, уткнувшись лицом в подушку, рыдал. Жена теряла голову от горя.
Пригласили из поликлиники невропатолога, тот рекомендовал консультацию психиатра. Но психиатра долго не вызывали из ложного предрассудка, опасаясь травмировать больного.
Здоровье Малова ухудшалось. Наконец, пригласили районного психиатра. Старый опытный врач побеседовал с больным и, несмотря на уверения жены, что, кроме контузии, никаких травм не было, все-таки написал диагноз «реактивное состояние» и направил Малова в психиатрическую больницу для окончательного выяснения заболевания.
Здесь мне впервые и пришлось познакомиться с Маловым. История болезни, составленная районным психиатром, была довольно подробной, но мне показалось неубедительной. Я уже собиралась вызвать больного в кабинет, когда раздался стук в дверь и на пороге показался Малов.
— Вы доктор? — спросил он, метнув на меня сердитый взгляд. И, не спрашивая разрешения, быстро вошел в кабинет.
Его крупная фигура и низкий сочный голос показались внушительными.
— Садитесь. Давайте познакомимся.
Больной не сел, не подал руки, а нервно зашагал по кабинету.
«Вот уже есть один из симптомов шизофрении — негативизм, противится простым вещам», — подумала я, сразу решив, что районный психиатр ошибся.
— Когда вы заболели? — спросила я.
Не ответив на вопрос, он разразился бурной тирадой:
— Доктор! Я ничего не понимаю. Из меня хотят сделать сумасшедшего. Вы себе представляете? — гневно взглянул он как будто на меня ив то же время мимо. Я сразу обратила внимание на его мрачные глаза, полное лицо, кудрявые смоляные редковатые волосы и почти детский, пухлый, бесхарактерный рот.
— Прислали этих, как их… в белых халатах. Они схватили меня и заперли в сумасшедший дом… сюда. А я не хочу быть сумасшедшим!
Потом он долго сидел, подперев голову руками, видимо находясь, как мне казалось, под властью своих бредовых идей, и шептал:
— Нет, им не удастся сделать из меня сумасшедшего. Не удастся. Не удастся!..
Он вышел из кабинета так же неожиданно, как пришел.
В наши следующие встречи по-прежнему неохотно, но все же рассказывал, что по ночам через окно он видит своих врагов, которые хотят внушить ему, что он сумасшедший. «Но пусть они только мне попадутся!» — в ярости сжимал он кулаки.
«Шизофрения», — решила я и распорядилась усилить надзор за больным.
По всей вероятности, Малов был одержим зрительными галлюцинациями, под влиянием которых мог изувечить не только себя, но и других, и этого, видимо, районный психиатр не распознал.
В поступках Малова, как и вообще в поведении больных шизофренией, наблюдались переживания, лишенные реальности, и стремление отгородиться от окружающей жизни.