— Вероятно, он просил поместить Марину Николаевну в спокойное отделение больницы?
— Кто он? — не сразу поняла я.
— Зять Марины Николаевны. Так вот я должен предупредить вас, доктор, что это чрезвычайно опасная больная.
— Нет, он меня об этом не просил, — ответила я, не понимая, к чему этот разговор.
Ход мыслей Лугова был непонятен. Он поднял голову, и мне показалось, что глаза его были скорее пытливыми, чем грустными. Я постаралась успокоить его. Безнадежно покачав головой, он сказал, что у любимой женщины «тяжелая наследственность».
— Не смею указывать психиатру. Но, наблюдая Марину Николаевну, я понял, что это — психоз.
Тут же Лугов подробно нарисовал мне картину помешательства больной, ее нелепых высказываний и неправильного поведения, снова упомянул о ее «тяжелой наследственности».
— Кто вам рассказывал о наследственности Марины Николаевны? — спросила я. Лицо Лугова сделалось напряженным, но ответил он спокойно и мягко:
— Она сама мне рассказала, что в ее семье все были сумасшедшие. Бабушка, у которой она воспитывалась, во время одного из приступов облила себя керосином, подожгла и сгорела. С тех пор у Марины Николаевны во время сильных волнений наступают обмороки. Она мне сама об этом рассказывала. Ее отец и дядя — наследственные алкоголики. Дядя, брат отца, в пьяном виде повесился. Отец умер от какой-то горячки. Мать ее страдала от пьянства отца, плакала, и ей установили диагноз — эндогенная депрессия, одним словом, возникшая без внешних причин, но в результате предуготованности.
Я с иронией подумала: «Какой он просвещенный». Лугов продолжал:
— После рассказа Марины Николаевны я стал замечать у нее странности. Видно начиналось…
— Она рассказывала это только вам?
— Вы, доктор, задаете странный вопрос. Откуда же я знаю? Вероятно, не только мне.
— Что было дальше?
— Дальше? Она окончательно сошла с ума. Достаточно вам сказать, что во время лекции она вдруг впала в буйство, разбила на столе стекло… Думаю, что больше добавить нечего.
Простившись со мной, Лугов вышел, и я видела, что лицо его недовольно и встревожено.
Открылась дверь, родственник пропустил больную вперед, усадил ее на стул.
— Разрешите нам остаться наедине, — сказала я.
Извинившись, он вышел.
Я ожидала увидеть больную, возбужденную бредовыми идеями, а встретила вялую, равнодушную женщину, с потухшим взглядом. Ее продолговатое, тонкое лицо было бледно. Голубые глаза смотрели безучастно. Приподнятые тонкие брови словно застыли в удивлении. На бледный лоб падали пряди сбившихся каштановых волос.
— Вы давно больны? — спросила я.
Не взглянув на меня, она ответила:
— Не знаю…
— Расскажите о себе все.
Ее взгляд нехотя скользнул по моему лицу. Она слегка повернула ко мне голову и темная тень под глазами выделилась резче. Ответа не последовало.
— Давно вы испытываете тревогу?
— Несколько месяцев…
— Расскажите о наследственности!
Что нам от меня нужно? — раздраженно спросила больная.
— Давно у вас подозрительность, тоска?
— Не знаю… Не помню… Они меня считают сумасшедшей. Впрочем, может быть, я действительно такая и есть…
— Вы не сумасшедшая, но сейчас больны и вам надо лечиться… Возможно, это у вас необычная нервная реакция на какую-то неблагоприятную для вас ситуацию…
— Больна… Надо лечиться… — повторила она и встала.
Затем вдруг схватилась за голову, застонала и снова села.
В то время я была еще молодым врачом и придавала большое значение наследственности. Однако в своем первом впечатлении, в значительной степени навеянном документами и рассказами о больной, я была не совсем уверена. Смутило меня одно обстоятельство: когда я по-дружески взяла ее за руку и попросила все о себе рассказать, она не отняла руки, что часто делают такого рода больные, а внимательно, почти доверчиво посмотрела мне в глаза.
— Зачем? — Если мне на роду написано быть сумасшедшей, что может мой рассказ изменить?
— На роду ничего не написано, — убежденно сказала я.
В самом деле, мне были известны многие люди, на которых никакое наследственное отягощение почти не оставило следов только потому, что условия работы и жизни этих людей были благоприятными.
Я назвала Марине Николаевне фамилию одного видного профессора, которого она, конечно, знала. У него в роду было много психически больных, и это на нем никак не отразилось.
К моему удивлению, моя пациентка заговорила без всякого принуждения.
— Знаете, доктор, вот в такие сумерки — перевела она взгляд на окно, — мы катались с Сергеем Петровичем на лодке.
— С Луговым?
— Да. И тогда я ему все рассказала. А потом он стал совсем другим. Как-то, проходя по коридору мимо открытых дверей аудитории, я услышала, как Лугов кому-то говорил о моей наследственности, о том, что он замечает во мне странности… Когда я услышала, что обо мне так говорит любимый человек, я растерялась, перестала спать ночами, все думала: может быть, я и в самом деле сумасшедшая? Оттого и произошло это на лекции.
— Что произошло? — спросила я.
— Я много ночей не спала, не ела, переутомилась подготовкой к лекциям и потом все думала о себе, о нем. Перестала верить в себя… Однажды провожу занятия со студентами и вдруг вижу: входит он и садится у двери. Это бывало и раньше. Но на этот раз мне показалось, что он зашел неспроста, а чтобы доказать, что я сумасшедшая. Я похолодела от мысли, что вдруг скажу что-нибудь не то или забуду что-либо, и наследственное сумасшествие будет доказано. У меня так забилось сердце, что я действительно потеряла нить мыслей и в остолбенении несколько минут смотрела на студентов. Я не могла произнести ни одного слова. И, как в тумане, я увидела Лугова и услышала, как он сказал: «Товарищи студенты, лекция прекращается. Разве вы не видите, что Марина Николаевна больна?» Помню, я тогда неистово крикнула: «Мерзавец!» Больше не помню ничего. Говорят, я что-то разбила, куда-то побежала. Я очнулась после обморока… Ах, доктор, как все это страшно! — Она в отчаянии горько заплакала.
Беседуя с Мариной Николаевной, я начинала убеждаться, что психической болезни у нее нет. Передо мной был откровенный человек, правда чувствительный, с возбудимой нервной системой, с порывами, с какой-то сосудистой слабостью, выражавшейся в обмороках при сильных волнениях, слабостью, может быть переданной по наследству от алкоголика-отца. Никаких симптомов психической болезни и ничего такого, что мы называем бредом и галлюцинациями. Скорее это была психогенная, болезненная нервная реакция на неприятные переживания. Стало ясно, что по своему состоянию Марина Николаевна скорее нуждается в санаторном лечении.
Успокоив взволнованную женщину всеми возможными способами, я выписала рецепт на снотворное лекарство и объяснила все ее родственнику. Он сначала удивленно пожал плечами, потом искренне порадовался.
— Я так и предполагал, — сказал толстяк, — что это у них в роду. У моей жены тоже такое бывает, но в меньшей степени, и потом она приходит в норму…
Я думала о Марине Николаевне весь вечер. Хотелось понять, в какую ситуацию она попала.