Что с тобой, поэт?!
— Назад ходи, — тупо повторил рогач.
Абу-т-Тайиб пожал плечами и медленно побрел обратно. Подчиняться было легко и сладостно. Может быть, там, дальше, расположена какая-нибудь дэвская святыня? Капище? Запасы на зиму? Впрочем, важно другое: оказывается, дэвы не столь покорны шахской воле, как люди! Ну почему, почему тупые чудища способны на то, чего не могут обычные смертные?! Ах да, они же — «небоглазые»… бывшие. Уходить, уходить отсюда, уносить ноги, из Кабира, из Мазандерана, из нового бытия — в пещеру Испытания, в Медный город, в пустыню, под бархан, куда угодно!
Не могу больше!
До ушей Абу-т-Тайиба долетел шорох щебня, и поэт резко обернулся.
Дэвы тащились следом, держась шагах в тридцати позади.
— Да оставьте вы меня в покое! Я хочу побыть один! Один — понятно?! — рявкнул он и прибавил шагу, что на каменной осыпи, до которой он уже успел добраться, было весьма небезопасно.
Дэвы малость отстали, но продолжали следовать за ним. И лишь когда осыпь кончилась, поэт, оглянувшись, не обнаружил за спиной молчаливой свиты. Или стражи? Кто его знает. Дэвы растворились в скалах, и на мгновение Абу-т-Тайибу почудилось: это ожившие утесы заступили ему путь там, на тропе — а теперь вновь застыли в неподвижности, вернув себе прежний облик.
Из котловины слабо взметнулся чей-то голос, прянул в небо, и почти сразу оборвался, сбитый влет.
Поэт остановился.
А там — побежал.
4
— Расскажи все, — тупо повторил дэв-стражник и потянулся за дымящейся головней. — Шах прикажи — расскажи все. Говорить.
И неловко ткнул головней в голый бок существа, привязанного к чинаре.
Пленник отчаянно закричал, на губах его выступила грязная пена; и он обмяк.
— Да что ж вы делаете, отродье ифритов?! Прекратить немедленно!
Абу-т-Тайиб буйволом расплескал толпу уродливых зрителей, мало заботясь о разнице в размерах и силе. Свистнул ятаган, с тупым стуком разрубив веревки и глубоко ранив старую чинару; после чего несчастный «карлик» без сознания свалился прямо на руки владыке Кабира и Мазандерана.
Поэт беспомощно огляделся и увидел спешащего к нему Гургина.
— Гургин! Вовремя ты! Тащи скорей воду, масло и чистую ткань!
— Уже несу, мой шах!
— Хорошо, займись этим бедолагой…
Окончательно убедившись, что пострадавший Кей-Кобад находится в надежных руках, Абу-т-Тайиб обвел собравшихся вокруг дэвов таким тяжелым взглядом, что великанов, казалось, должно было вогнать по пояс в землю.
— Гургин! Вовремя ты! Тащи скорей воду, масло и чистую ткань!
— Уже несу, мой шах!
— Хорошо, займись этим бедолагой…
Окончательно убедившись, что пострадавший Кей-Кобад находится в надежных руках, Абу-т-Тайиб обвел собравшихся вокруг дэвов таким тяжелым взглядом, что великанов, казалось, должно было вогнать по пояс в землю.
— Зачем? — очень тихо спросил поэт.
От этого тихого голоса любого обычного человека продрал бы мороз по коже.
Однако шкура дэвов была куда толще обычной.
— Говорить не хотеть, цволачь! Мы пытай, — гордо заявил дэв-стражник, и на его плоской физиономии отразилось искреннее недоумение.
Мол, разве и так не понятно?
— Что он должен был сказать? — ярость клокотала в груди, подступала к глотке, и поэт с трудом сдерживался, чтобы не выплеснуть ее наружу звериным рыком и стальным вихрем ятагана, рубящего в куски все и вся.
— Все. Все сказать, — уверенно ответствовал стражник.
— Что — все? — ярость слегка отодвинулась, уступая место недоумению — едва ли менее искреннему, чем у стражника. — Что ты несешь, тупица?!
— Все. Шах дворец говори: «Рассказать все». По-хорошему проси, потрохами корми, с собой сажай. Цволачь не хотеть. «Не-е-ет!» кричать, — дэв говорил медленно, с трудом подбирая нужные слова. — Я на ухо ловкий, сам слышать. Я цволачь лови. Пытай. Чтоб говори все — как любимая шах хотела! Вот.
— Они хотели, как лучше, — еле слышно шепнул Гургин, покрывая ожоги несчастного зигировым маслом.
— Я понимаю, — таким же шепотом ответил магу поэт.
Дэвы стояли. Ждали. Чего? Может быть, благодарности за проявленное рвение?
— Не надо его больше пытать. Слышите? Не на-до! — как маленьким детям, по складам, произнес Абу-т-Тайиб, обращаясь к дэвам. — Идите. Мы сами справимся.
Дэв-стражник некоторое время еще топтался на месте, и, так и не дождавшись похвалы, обиженно затрусил прочь.
Вслед за ним начали с явной неохотой расходиться остальные.
Поэт обернулся к Гургину.
— От меня одни беды, — горечь жгла грудь, спирала горло, насквозь пропитывала слова, перед тем, как выплюнуть их наружу комками мокроты. — Я всем несу только зло. Рука Омара Резчика; молодой вор-чангир; хурги; жабьи выходки в Кабире; Нахид, ставшая из-за меня чудовищем; и вот теперь — безумец, у которого я отнял все! Хватит! Я был другим, не хорошим, не плохим; это проклятый фарр, да сожжет он сам себя, это поганый баран — вот кто сделал меня людоедом! Все, старик. Завтра мы уходим отсюда. Мы идем в пещеру Испытания! И будь, что будет! Я больше не могу жить с этим!..
Унылое блеянье послышалось совсем рядом, и поэт, вертя головой, не сразу понял: блеет Кей-Кобад, так и не прийдя в сознание.
5
Солнце нежными пальцами огладило горбы дальнего хребта, белизну зубчатой гряды; и снег вершин, не в силах сдержать восторга, в ответ взорвался изнутри нежнейшим золотом, тихим пламенем сердцевины. Небо стало еще прозрачнее, наливаясь отчаянной голубизной, лес на склонах встретил праздник ответными брызгами зелени, и бока утесов вплели в этот фейерверк свою, темно-бурую ноту.