— Согласен, — сказал Хирталамос, тяжко вздохнув.
— Еще — кувшин вина в ночь. Аргосского!
— В вине недостатка не будет. А прикажу слугам.
— Прикажи. Теперь насчет денег…
— Что насчет денег? — встрепенулся купец.
— Половину — вперед, — уточнил Конан.
Хирталамос, сдвинув тюрбан на лоб, почесал в затылке.
— Половина — это сколько, сын мой?
Теперь задумался Конан, погрузившись в сложные расчеты.
— Ну, двоих-то я всяко уложу, — сказал он наконец. — Так что с тебя, почтенный, двадцать пять кругляшей.
Они ударили по рукам и направились к дому, провожаемые воинственными воплями офирских петухов. Когда Конан шагал мимо женского покоя, шелковые шторы чуть раздвинулись, и три пары прелестных очей впились в его лицо. У белокурой Лелии глаза были голубыми, как летнее небо над Гандерландом; у черноволосой То-Ню — темными, словно кхитайский агат; что касается рыжей Валлы, местной заморанки, то очи ее сияли чистым изумрудом.
Конан хмыкнул, подумав, что в сей курятник тоже стоит заглянуть. Ночи в Шадизаре были долгими, и он надеялся, что поспеет повсюду.
Много ли времени нужно льву, чтоб выпустить кишки двадцати шакалам?
* * *
Тем же днем, ближе к вечеру, киммериец сидел в таверне Абулетеса за кружкой кислого вина.
Разумеется, сей напиток не шел ни в какое сравнение с аргосским, но Конан не сомневался, что завтрашней ночью аргосское от него не уйдет. Как те три купеческие жены!
А пока что он неторопливо цедил кислятину, поглядывал на туго набитый кошелек, лежавший у правого локтя, и размышлял о всякой всячине. Например, о том, куда направиться после ужина: или в свою берлогу в лабиринтах Пустыньки, шадизарского воровского квартале, или в один из развеселых домов с красотками, где за ночь можно было спустить все золотые Хирталамоса, или на промысел — скажем, к тому же Гиндорусу, торговцу шелком, к караванщику Кадкуру либо к самому благородному Пирию Фламу, счастливому владельцу Ниделрага Неутомимого.
Кубок его почти опустел, когда в таверну ввалились четверо заморанских молодцов, один другого страшнее. Первому милосердный топор немедийского палача сохранил голову, лишив ее, однако, ушей; второму в Бритунии выбили глаз и располосовали ножом щеку; третьему вырвали ноздри — так в Туране каралась попытка украсть овцу. Что касается четвертого, то он пока свел близкое знакомство с оспой. Этот тощий рябой заморанец и был главарем, тем самым Сагаром, вступившим на службу к конкуренту почтенного Хирталамоса. Конан, одарив его угрюмой ухмылкой, решил, что соперник появился у Абулетеса не зря; видать, уже что-то разнюхал и захотел удостовериться в своих подозрениях.
Усевшись в десяти локтям гот киммерийца, Сагар грохнул кулаком по столу и гулким басом, неожиданным для такого тощего человечишки, проревел:
— Эй, Абулетес, гнилая крыса! Жратвы и вина! Только не пытайся подсунуть нам ту собачью мочу, которой провоняла половина твоих бочек!
Три заморанских головореза расхохотались, а Конан скривился. Сагара Рябую Рожу он не любил и полагал, что собачья моча вместо доброй выпивки будет тому в самый раз. А еще лучше — ослиная! От всех ослов, что пасутся на землях Пирия Флама!
Тем временем на столе перед компанией Сагара возникли блюда с дымящейся бараниной и с жаренными на вертеле курами; за ними появились кружки с вином — точно таким же, как у Конана. Безухий и Рваная Ноздря, вытащив длинные заморанские кинжалы, приступили к жаркому, Кривой жадно ухватил курицу, а Рябая Рожа потянулся к чаше, желая, видно, смочить глотку, скользнув взглядом по тугому кошельку у локтя Конана, затем с ехидной усмешкой уставился на киммерийца, будто увидел его только сейчас. Разумеется, то было неуклюжее притворство, так как такого исполина с мечом в четыре локтя длинной не заметил бы только слепец.
— Ха, северянин! — прищурившись, пробасил Сагар. — Спускаешь золотишко старого козла Хирталамоса? А вдруг тебе не удастся его отработать? Вдруг не устережешь петуха?
— Может, не устерегу, — сказал Конан, поглаживая рукоять своего клинка. — Но Хирталамос платит не за одну лишь охрану. Мне обещано еще по десять золотых с головы, а тут я вижу целых четыре.
Сагар покосился на меч киммерийца. Этот клинок шириной в ладонь выглядел куда внушительней заморанских кинжалов, а владелец его мог снять четыре головы с той же легкостью, с какой петух склевывает червяка. Помня об этом, Рябая Рожа выдавил примирительную улыбку и пробурчала:
— Мы ж еще не в курятнике Хирталамоса, а в кабаке, северянин. Тут всякий может посидеть, поболтать и выпить в собственное удовольствие… Разве не так?
— Так, — согласился Конан, продолжая ласкать перекрестье своего клинка. — Так! Будь мы не в кабаке, а курятнике, я бы с тобой по иному разговаривал, падаль! Выпустил бы кишки с печенью да положил в холодке, чтоб не протухли за три дня… Десять монет, знаешь ли, большие деньги!
Сагар смерил его тяжелым взглядом, затем поднялся, взял с блюда жареную курицу и повертел перед носом Конана.
— Вот что будет с твоим петушком, киммериец. Клянусь задницей Иштар! Когда я берусь за дело, всегда пахнет жареным.
— Когда я берусь за дело, пахнет кровью! — Конан тоже встал и резким ударом вышиб курицу из лапы Сагара.