Он благодушно улыбался с глуповатым видом. Его груди, нелепые и неестественные, явно набитые тряпьем, жалко свисали на дряблый живот. Лицо, раскрашенное с маниакальной скрупулезностью, было все в красных пятнах… При виде этого портрета легко было представить себе голос этого жалкого, нелепого персонажа, голос хриплый, глухой, голос усталой базарной бабы…
Нет, хозяин тебя не убил, но довольно скоро тебе пришлось пожалеть об этом. Теперь он относился к тебе лучше. Он приходил, чтобы устроить тебе душ. Он обрызгивал тебя теплой водой из поливального шланга и даже пожаловал кусочек мыла.
Прожектор оставался постоянно включенным. Твоя ночь превратилась в ослепляющий день, искусственный, холодный, нескончаемый.
Хозяин приходил и долгими часами рассматривал тебя, усевшись в кресло напротив, внимательно следил за малейшим твоим движением.
Когда эти сеансы наблюдения только начались, было немыслимо произнести хотя бы слово, из страха разбудить его ненависть, из страха, что ночью он вновь голодом или жаждой накажет тебя за твою ошибку, природа которой по?прежнему оставалась тебе неведома и которую, похоже, тебе предстояло искупить.
Потом отчаяние придало тебе отваги. Пленник осмелился робко спросить, какое сегодня число, просто чтобы узнать, сколько времени продолжается это заключение. Он тотчас же ответил тебе, улыбаясь: двадцать третье октября… Получалось, что он держал тебя в заточении уже больше двух месяцев. Два месяца здесь, два месяца голода и жажды, сколько дней тебе довелось есть из его рук, лакать из миски, распростершись у его ног, принимать душ из поливального шланга?
Последовали твои слезы и новый вопрос: почему он все это делает. На этот раз он промолчал. Лицо его в обрамлении седых волос казалось тебе непроницаемым, лицо, выдающее благородство, лицо, которое, возможно, тебе уже где?то доводилось видеть.
Он приходил в твою тюрьму и оставался там, неподвижный, бесстрастный. Он вставал и уходил, позже снова возвращался. Кошмары, преследовавшие тебя в начале заточения, больше не мучили. Вероятно, он подмешивал успокоительное в твою похлебку. Конечно, тревога никуда не делась, она просто куда?то переместилась; в душе поселилась уверенность, что он оставит тебя в живых, иначе, как думалось, он давно бы уже убил тебя… Заставить тебя агонизировать, угаснуть, иссохнуть до смерти не входило в его планы. Они были другими.
Некоторое время спустя ритуал приемов пищи тоже претерпел изменения. Хозяин поставил перед тобой раскладной столик и табурет. Он стал давать тебе пластмассовые вилку и нож, такие, какими пользуются в самолетах. Миску заменила нормальная тарелка. На смену похлебке пришла настоящая еда: фрукты, овощи, сыр. Тебе доставляло невыразимое удовольствие есть, вновь воскрешая в памяти воспоминания первых дней…
Цепи, приковывавшие тебя к стене, никуда не делись, но теперь хозяин лечил воспаленные ссадины на запястьях, вызванные трением металла. Он мазал раны особой мазью, потом накладывал на кожу эластичный бинт, так что под железным браслетом оказывалась повязка.
Теперь все было гораздо лучше, но он по?прежнему ничего не говорил. Зато тебе пришло в голову рассказывать о своей жизни. Он слушал в высшей степени заинтересованно. Переносить его молчание становилось все тяжелее. Тебе нужно было говорить, повторять снова и снова свои истории, случаи из детства, болтать до изнеможения, чтобы доказать самому себе, доказать ему, что ты не животное!
Еще позднее твой режим питания вдруг изменился в лучшую сторону. Теперь он приносил тебе вино, изысканные блюда, которые, должно быть, заказывал в ресторане. Тарелка тоже была из дорогого сервиза. Сидя голым на табурете, прикованным цепью к стене, пленник жадно поглощал икру, семгу, мороженое и пирожные.
Он сидел рядом с тобой, подавая блюда. Он принес кассетный магнитофон, и вы слушали Шуберта, Листа.
Что касается самой унизительной стороны твоего существования, здесь он тоже стал проявлять гуманизм. Теперь в твоем распоряжении имелось ведро, до него при необходимости легко было дотянуться.
Наконец однажды он позволил тебе на несколько часов отойти от стены. Он выгуливал тебя по подвалу, держа на цепях, словно на поводке. Твои ноги описывали медленные круги вокруг прожектора.
Чтобы время проходило быстрее, хозяин стал приносить с собой книги. Классиков: Бальзака, Стендаля… В лицее они были тебе ненавистны, но здесь, в этой дыре, какое наслаждение было проглатывать эти книги залпом, сидя, поджав ноги, на убогом ложе из вощеной ткани или облокотившись на складной столик.
Со временем развлечений становилось все больше. Хозяин заботился о том, чтобы тебе не было скучно. Проигрыватель, диски, даже электронные шахматы; время текло быстро. Он отрегулировал силу прожектора, чтобы его свет больше не слепил тебя. Кусок ткани рассеивал свет, и подвал наполнялся тенями: вернее, это была одна твоя тень, но повторенная множество раз.
Со всеми этими изменениями, этой роскошью, которая скрашивала твое одиночество, учитывая, что хозяин не проявлял никакой жестокости, тебе удалось забыть или, по крайней мере, приглушить свой страх.