возраста и рода занятий всего полдня жизни в месяц. Толпа негодовала и
шумела. Полицейские, приставленные блюсти порядок, обращались с нами
презрительно, как с подонками рода человеческого. Когда, истомленные
длительным ожиданием, мы начинали бунтовать, полицейские усмиряли наше
нетерпение пинками в зад. Я проглотил оскорбление с молчаливым
достоинством, но, смерив бригадира полиции взглядом, мысленно выкрикнул
слова протеста. Ведь теперь порабощены мы.
Наконец мне вручили карточку на жизнь. Голубые талоны, каждый на
двадцать четыре часа жизни, нежнейшей голубизны, цвета барвинка.
Они так
трогательны, что вызывают слезы умиления.
24 февраля. Неделю тому назад обратился в соответствующее ведомство с
просьбой пересмотреть мое дело и учесть личные заслуги. Получил прибавку —
сутки в месяц. Лучше, чем ничего!
5 марта. Вот уже десять дней веду лихорадочное существование, даже
забросил дневник. Чтобы не упустить и мгновения столь краткой жизни, почти
отказался от сна. За последние четыре дня исписал бумаги больше, чем за
три недели нормальной жизни, и, несмотря на это, слог мой сохраняет
прежний блеск, мысли — прежнюю глубину. С былым неистовством предаюсь и
наслаждениям. Хотел бы обладать всеми красивыми женщинами, но это
невозможно. Стараясь взять от жизни все, а быть может, просто со зла,
плотно обедаю два раза в день по ценам черного рынка. В полдень съел три
дюжины устриц, два яйца всмятку, четверть гуся, бифштекс, шпинат, салат,
сыр, памплемусс, шоколадное суфле и три мандарина. И хотя сознание
печальной действительности не покидало меня, кофе доставило мне некоторое
подобие счастья. Похоже, я делаюсь стоиком. Выходя из ресторана,
столкнулся с четой Рокантонов. Старый чудак сегодня доживает свой
последний мартовский день. В полночь, израсходовав шестой талон, он
погрузится в небытие на двадцать пять дней.
7 марта. Посетил юную госпожу Рокантон, в полночь ставшую соломенной
вдовой. Она приняла меня очень мило, томность ей к лицу. Мы поболтали о
том, о сем, кстати, и о ее муже. Люсетта рассказала мне, как он погрузился
в небытие. Оба лежали в постели. За минуту до полуночи Рокантон держал
жену за руку и отдавал ей последние распоряжения. Пробило двенадцать, и
вдруг она обнаружила, что рука супруга исчезла, рядом с молодой женщиной
осталась только пустая пижама, а на подушке — вставная челюсть. Картина,
нарисованная Люсеттой, чрезвычайно растрогала нас. Люсетта Рокантон
уронила несколько слезинок. Я раскрыл ей объятия.
12 марта. Вчера вечером забрел к академику Перрюку выписать ягодного
соку. Чтобы поддержать репутацию «бессмертных», правительство предоставило
этим развалинам право на жизнь без ограничения. Перрюк был омерзителен в
своем самодовольстве, лицемерии и злобе. Гостей собралось человек
пятнадцать. Все мы были обречены и проживали последние мартовские талоны
на жизнь. Перрюка это не касалось. Он держал себя снисходительно, считая
нас существами низшими, бесправными. Выражал соболезнование, с недобрым
огоньком в глазах обещал блюсти наши интересы, пока мы будем
отсутствовать, был счастлив донельзя, что получил хоть в чем-то
преимущество перед нами. Хотелось обозвать его старым чучелом, сморчком.
Смолчал. Ведь рано или поздно я надеюсь занять его кресло.
13 марта. Завтракал у Дюмонов. Они, как всегда, ссорились.
Дюмон
воскликнул:
— Как бы раздобыть талоны на вторую половину месяца, чтобы никогда не
встречаться с тобой!
Это было сказано от души. Госпожа Дюмон зарыдала.
16 марта. Сегодня ночью Люсетта Рокантон ушла в небытие. Она была вне
себя от страха, и я решил провести с нею последние мгновения. Поднявшись в
половине десятого к Рокантонам, застал Люсетту уже в постели. Чтобы
избавить ее от ужаса последних минут, перевел на четверть часа назад
стрелки ее часов, лежавших на ночном столике. За пять минут до ухода в
небытие Люсетта залилась слезами. Однако, считая, что она располагает еще
двадцатью минутами, стала усердно прихорашиваться. Этот порыв кокетства
показался мне трогательным. Я не отрывал глаз от Люсетты, чтобы не
пропустить момент ее исчезновения. Она заливалась смехом в ответ на одну
из моих острот, как вдруг смех оборвался, и она исчезла, словно по
мановению волшебной палочки. Я коснулся постели, еще хранившей тепло
женского тела, и меня объяла тишина, сопутствующая смерти. Все это очень
тяжко повлияло на меня. Даже сейчас, утром, когда я пишу эти строки, я все
еще не могу опомниться. С момента пробуждения не перестаю подсчитывать
оставшиеся мне часы жизни. Сегодня в полночь придет и мой черед.
Ночь. Без четверти двенадцать. Только что лег. Принимаюсь за дневник.
Хочу, чтобы временная смерть застала меня на боевом посту, с пером в руке.
Полагаю, это говорит о некотором самообладании. Храбрость должна быть
изящной и сдержанной. А кто поручится, что смерть, которая мне предстоит,
действительно окажется временной?! Что, если это просто смерть, настоящая