О дереве на горе
Заратустра заметил, что один юноша избегает его. И вот однажды вечером, когда шел он один по горам, окружавшим город, названный «Пестрая корова», он встретил этого юношу си-девшим на земле, у дерева, и смотревшим усталым взором в долину. Заратустра дотронулся до дерева, у которого сидел юноша, и говорил так:
«Если б я захотел потрясти это дерево своими руками, я бы не смог этого сделать.
Но ветер, невидимый нами, терзает и гнет его, куда он хочет. Невидимые руки еще больше гнут и терзают нас».
Тогда юноша встал в смущении и сказал: «Я слышу Заратустру, я только что думал о нем». Заратустра отвечал:
«Чего же ты пугаешься? С человеком происходит то же, что и с деревом.
Чем больше стремится он вверх, к свету, тем глубже впиваются корни его в землю, вниз, в мрак и глубину, — ко злу».
Чем больше стремится он вверх, к свету, тем глубже впиваются корни его в землю, вниз, в мрак и глубину, — ко злу».
«Да, ко злу! — воскликнул юноша. — Как же возможно, что ты открыл мою душу?»
Заратустра засмеялся и сказал: «Есть души, которых никогда не откроют, разве что сперва выдумают их».
«Да, ко злу! — воскликнул юноша еще раз.
Ты сказал истину, Заратустра. Я не верю больше в себя самого, с тех пор как стремлюсь я вверх, и никто уже не верит в меня, — но как же случилось это?
Я меняюсь слишком быстро: мое сегодня опровергает мое вчера. Я часто перепрыгиваю ступени, когда поднимаюсь, — этого не прощает мне ни одна ступень.
Когда я наверху, я нахожу себя всегда одиноким. Никто не говорит со мною, холод одино-чества заставляет меня дрожать. Чего же хочу я на высоте?
Мое презрение и моя тоска растут одновременно; чем выше поднимаюсь я, тем больше презираю я того, кто поднимается. Чего же хочет он на высоте?
Как стыжусь я своего восхождения и спотыкания! Как потешаюсь я над своим порывистым дыханием! Как ненавижу я летающего! Как устал я на высоте!»
Тут юноша умолк. А Заратустра посмотрел на дерево, у которого они стояли, и говорил так:
«Это дерево стоит одиноко здесь, на горе, оно выросло высоко над человеком и животным.
И если бы оно захотело говорить, не нашлось бы никого, кто бы мог понять его: так высоко выросло оно.
Теперь ждет оно и ждет, — чего же ждет оно? Оно находится слишком близко к облакам: оно ждет, вероятно, первой молнии?»
Когда Заратустра сказал это, юноша воскликнул в сильном волнении: «Да, Заратустра, ты говоришь истину. Своей гибели желал я, стремясь в высоту, и ты та молния, которой я ждал! Взгляни, что я такое, с тех пор как ты явился к нам? Зависть к тебе разрушила меня!» — Так го-ворил юноша и горько плакал. А Заратустра обнял его и увел с собою.
И когда они вместе прошли немного, Заратустра начал так говорить;
— Разрывается сердце мое. Больше, чем твои слова, твой взор говорит мне об опасности, которой ты подвергаешься.
Ты еще не свободен, ты ищешь еще свободы. Бодрствующим сделало тебя твое искание и лишило тебя сна.
В свободную высь стремишься ты, звезд жаждет твоя душа. Но твои дурные инстинкты также жаждут свободы.
Твои дикие псы хотят на свободу; они лают от радости в своем погребе, пока твой дух стремится отворить все темницы.
По-моему, ты еще заключенный в тюрьме, мечтающий о свободе; ах, мудрой становится душа у таких заключенных, но также лукавой и дурной.
Очиститься должен еще освободившийся дух. В нем еще много от тюрьмы и от затхлости: чистым должен еще стать его взор.
Да, я знаю твою опасность. Но моей любовью и надеждой заклинаю я тебя: не бросай своей любви и надежды!
Ты еще чувствуешь себя благородным, и благородным чувствуют тебя также и другие, кто не любит тебя и посылает вослед тебе злые взгляды. Знай, что у всех поперек дороги стоит бла-городный.
Даже для добрых стоит благородный поперек дороги; и даже когда они называют его доб-рым, этим хотят они устранить его с дороги.
Новое хочет создать благородный, новую добродетель. Старого хочет добрый и чтобы ста-рое сохранилось.
Но не в том опасность для благородного, что он станет добрым, а в том, что он станет наглым, будет насмешником и разрушителем.
Ax, я знал благородных, потерявших свою высшую надежду. И теперь клеветали они на все высшие надежды.
Теперь жили они, наглые, среди мимолетных удовольствий, и едва ли цели их простира-лись дальше дня.
«Дух — тоже сладострастие» — так говорили они. Тогда разбились крылья у духа их: теперь ползает он всюду и грязнит все, что гложет.
Некогда мечтали они стать героями — теперь они сластолюбцы. Печаль и страх для них ге-рой.
Печаль и страх для них ге-рой.
Но моей любовью и надеждой заклинаю я тебя: не отметай героя в своей душе! Храни свя-то свою высшую надежду! —
Так говорил Заратустра.
О проповедниках смерти
Есть проповедники смерти; и земля полна теми, кому нужно проповедовать отвращение к жизни.
Земля полна лишними, жизнь испорчена чрезмерным множеством людей. О, если б можно было «вечной жизнью» сманить их из этой жизни!
«Желтые» или «черные» — так называют проповедников смерти. Но я хочу показать их вам еще и в других красках.
Вот они ужасные, что носят в себе хищного зверя и не имеют другого выбора, кроме как вожделение или самоумерщвление. Но и вожделение их — тоже самоумерщвление.
Они еще не стали людьми, эти ужасные; пусть же проповедуют они отвращение к жизни и сами уходят!
Вот — чахоточные душою: едва родились они, как уже начинают умирать и жаждут учений усталости и отречения.
Они охотно желали бы быть мертвыми, и мы должны одобрить их волю! Будем же остере-гаться, чтобы не воскресить этих мертвых и не повредить эти живые гробы!
Повстречается ли им больной, или старик, или труп, и тотчас говорят они: «жизнь опро-вергнута!»
Но только они опровергнуты и их глаза, видящие только одно лицо в существовании.
Погруженные в глубокое уныние и алчные до маленьких случайностей, приносящих смерть, — так ждут они, стиснув зубы.
Или же: они хватаются за сласти и смеются при этом своему ребячеству; они висят на жиз-ни, как на соломинке, и смеются, что они еще висят на соломинке.
Их мудрость гласит: «Глупец тот, кто остается жить, и мы настолько же глупы. Это и есть самое глупое в жизни!» —
«Жизнь есть только страдание» — так говорят другие и не лгут; так постарайтесь же, чтобы перестать вам существовать! Так постарайтесь же, чтобы кончилась жизнь, которая есть только страдание!
И да гласит правило вашей добродетели: «ты должен убить самого себя! Ты должен сам себя украсть у себя!» —
«Сладострастие есть грех — так говорят проповедующие смерть, — дайте нам идти стороною и не рожать детей!»
«Трудно рожать, — говорят другие, — к чему еще рожать? Рождаются лишь несчастные!» И они также проповедники смерти.
«Нам нужна жалость, — так говорят третьи. — Возьмите, что есть у меня! Возьмите меня са-мого! Тем меньше я буду связан с жизнью!»
Если б они были совсем сострадательные, они отбили бы у своих ближних охоту к жизни. Быть злым — было бы их истинной добротою.
Но они хотят освободиться от жизни; что им за дело, что они еще крепче связывают других своими цепями и даяниями!
И даже вы, для которых жизнь есть суровый труд и беспокойство, — разве вы не очень утомлены жизнью? Разве вы еще не созрели для проповеди смерти?
Все вы, для которых дорог суровый труд и все быстрое, новое, неизвестное, — вы чувствуе-те себя дурно; ваша деятельность есть бегство и желание забыть самих себя.
Если бы вы больше верили в жизнь, вы бы меньше отдавались мгновению. Но чтобы ждать, в вас нет достаточно содержания, — и даже чтобы лениться!
Всюду раздается голос тех, кто проповедует смерть; и земля полна теми, кому нужно про-поведовать смерть.
Или «вечную жизнь» — мне все равно, — если только они не замедлят отправиться туда!
Так говорил Заратустра.