…Спустя некоторое время Якоб сидел, ссутулившись и бездумно вертя вокруг пальца перстень с бордовым камнем.
…Спустя некоторое время Якоб сидел, ссутулившись и бездумно вертя вокруг пальца перстень с бордовым камнем. Он не замечал, что с каждым поворотом перстня камень наливался густыми отблесками, становясь все ярче, а свету в таверне становилось вроде бы все меньше.
Непослушные пальцы косо скользнули по граням камня, и тот неожиданно поддался и отошел чуть в сторону. Уже захмелевший Якоб с минуту тупо глядел на сдвинувшийся камень, потом надавил сильнее. Открылось небольшое углубление в оправе, где лежало пять-шесть лиловых ноздреватых зернышек. «Яд», — безразлично подумал лекарь и вдруг стал мучительно быстро трезветь. Яд!… Вот оно — оружие! Нет, этого снадобья он не знал, зато отлично знал, что обычно хранится под камнями перстней. Вряд ли отрава действует мгновенно — во-первых, такие яды редки… кроме того, убийце обычно нужно время, чтобы уйти и отвести от себя подозрение. Значит… Никто не станет выяснять, отчего умер старый монах Лоренцо; а потом Якоб придет в канцелярию и скажет кади, что смертей больше не будет. И пусть уж судья решает…
— Приятно будет встретить христианина в этом языческом вертепе! Разрешите присесть?…
Якоб поднял голову и судорожно сдвинул камень перстня на место. К его столу приближался монах в серо-коричневом одеянии с капюшоном. Монах приветливо улыбался, а Якоб все никак не мог оторваться от его щурившихся глаз. Фра Лоренцо!…
— Я все же могу присесть, сын мой?
Якоб с трудом очнулся и кивнул, проглатывая застрявший в горле плотный и шершавый комок. Монах поставил на стол свой кувшин и кружку. Некоторое время они сидели молча, и Якоб старался не отрывать взгляда от щербатых досок столешницы. Испуг бился в мозгу лекаря, не находя выхода.
«Догадывается ли он? Да нет, откуда… Случайность. Странная случайность… Я…. Я боюсь его! Боюсь… Сейчас! Сейчас или…»
В этот момент что-то с грохотом обрушилось в противоположном углу, и фра Лоренцо неторопливо обернулся на шум. И Якоб решился.
Лекарь, целитель — насилуя кричащее естество, он перегнулся через стол и одним быстрым движением сдвинул вспыхнувший камень над кувшином монаха. Лиловые зерна исчезли в винном омуте, и Якоб облегченно выпрямился. Все. Дело сделано. Сейчас он удостоверится, что Лоренцо выпил вино, и уйдет — уйдет домой… Священник наклонил кувшин над кружкой, затем отставил его в сторону и сделал глоток.
— Вино сегодня не ахти, — заметил он.
Якоб вздрогнул и сжал камень перстня в ладони.
— Вас что-то беспокоит, сын мой? — участливо спросил священник.
— Н-нет, — выдавил лекарь. — Устал.
— Да, труден земной путь человека, — согласился священник.
Якоба не покидало ощущение, что он разговаривает с чем-то ненастоящим, поддельным; словно приветливо улыбающееся лицо монаха, его седые волосы, пальцы, сжимающие кружку — все было лишь оболочкой, которая по привычке продолжала есть, пить, говорить, улыбаться, создавать видимость жизни до того часа, когда…
— Труден путь человека, — продолжал между тем фра Лоренцо, — труден, и многими грехами усыпан. Не желаете ли исповедаться, сын мой?
Господи… Исповедь! Человек выплескивает из себя мучившее, наболевшее, облегчает душу, раскрывает ее — и мрак, демон под личиной священника впитывает душу в себя, убивая кающегося его же собственным страхом! Конечно, он может и по-другому, но исповедь… Будь ты…
— Вы боитесь, сын мой, — это прозвузало как утверждение.
Как приговор.
Монах привстал, и Якоб, холодея, впился в неясные образы, проступившие перед ним в винной духоте погребка. Вот они все четче, приобретают форму… И в сгустившемся напряжении лекарь не заметил, как горбатый оборванец за соседним столиком скользнул к компании изрядно подвыпивших матросов и горячо стал шептать на ухо их предводителю, показывая на застывшего Якоба и священника. Предводитель, здоровенный детина с серьгой в ухе, кивнул и сделал знак своим приятелям.
…Тяжелая рука, с размаху опустившаяся на плечо лекаря, вывела его из болезненного оцепенения.
— Ах ты, поганый соглядатай! — над Якобом возвышался чуть пошатывающийся моряк в простой синей блузе и красной головной повязке. У пояса висел тяжелый матросский тесак, скорее напоминающий короткий меч. За спиной моряка толпилась хмурая компания ему подобных.
— Это вы мне? — Якоб еще не вполне пришел в себя, хотя понимал, что обязан жизнью вмешавшемуся моряку. Ответ лекаря вызвал у завсегдатаев взрыв хохота.
— А кому ж еще?! Ну уж во всяком случае, не твоему собутыльнику в рясе! Тем более, что ворон уже смылся… Точно — смылся! Парни, здесь дело не чисто! — зарокотал возбужденный моряк, продолжая сжимать плечо Якоба своей увесистой пятерней.
— Я не соглядатай, — сказал Якоб, стараясь выглядеть как можно безобидней. — Но если вы настаиваете, я уйду.
— Разумеется, уйдешь! — взревел матрос. — Только не сразу! Вот станешь совсем красивым — и уйдешь!…
Он на мгновение отпустил Якоба и с неожиданным для пьяного проворством выхватил тесак. Якоб инстинктивно отшатнулся, и оружие, очертив сверкающий полукруг, с тупым стуком врубилось в стол. Пальцы моряка на долю секунды выпустили рукоять, и лекарь понял, что терять ему уже нечего. Якоб с трудом выдернул тесак и, не целясь, ударил наотмашь. Удар прошел мимо, и не удержавшийся на ногах лекарь шлепнулся обратно на скамью, а нож воткнулся в столешницу на локоть левее своего первоначального места.