Иногда Тита даже не притрагивалась к еде, ее огорчало, что она такая безвкусная. Вместо того чтобы есть, она предпочитала целыми часами разглядывать свои руки. Как маленькая, она изучала их и начинала признавать за свои собственные. Она могла двигать ими по своему желанию, но пока не знала, что с ними делать, — разве что вязать. Никогда у нее не было времени задуматься над такими вещами. Подле матери все, чем ее руки должны были заниматься, было жестко предопределено. Она должна была вставать, одеваться, разжигать огонь в печке, готовить завтрак, кормить домашних животных, мыть посуду, стелить постель, готовить обед, мыть посуду, гладить белье, готовить ужин, мыть посуду — и так день за днем, год за годом. Не останавливаясь ни на миг, не думая, это ли ей надлежит делать в жизни. Сейчас, когда ее руки были неподвластны приказам матери, она не знала, о чем попросить их, что они могли для нее сделать, — никогда она не могла решить это сама. Вот бы руки ее стали птицами и взлетели! Она была бы рада, если бы они унесли ее как можно дальше, дале-ко-далеко. Подойдя к выходившему во двор окну, она вскинула руки к небу, ей захотелось улететь от самой себя, она не хотела думать, какое решение ей принять, она не хотела больше говорить. Не хотела, чтобы слова кричали о ее боли.
Всей своей душой она возжелала, чтобы ее руки вознесли ее. Так она постояла какое-то время, разглядывая синюю высь небес сквозь неподвижные пальцы. Она было решила, что чудо свершается, когда заметила, что ее пальцы обволакиваются слабым, утекающим в небо струением. Она уже приготовилась воспарить, влекомая высшей силой, но ничего такого не произошло. Тита разочарованно открыла, что струение это исходит не от нее.
Дымок выбивался из маленькой комнаты в глубине двора. Струйка эта, распространявшая вокруг дивный и одновременно такой родной аромат, заставила открыть окно, чтобы глубже вдохнут его. Закрыв глаза, она тут же увидела себя сидящей рядом с Начей на полу кухни и делающей маисовые лепешки, увидела кастрюлю, в которой кипело ужасно ароматное варево, а рядом фасоль испускала свое первое бульканье… Не задумываясь, она решила разузнать, кто готовит. Это не могла быть Кэт. Существо, которое сотворяло кушанья такого рода, — уж оно должно было знать толк в стряпание. И не видя его, Тита угадывала в этом существе, кем бы оно ни было, что-то бесконечно родственное.
Она порывисто пересекла двор, открыла дверь и увидела приятную женщину лет восьмидесяти от роду, которая очень походила на Начу. Длинная заплетенная коса была аккуратно уложена на голове, женщина отирала пот со лба передником. Б ее лице угадывались явные индейские черты. Она кипятила чай в глиняном горшочке.
Женщина подняла; взгляд и сердечно улыбнулась Тите, приглашая ее сесть рядом с ней. Тита так и сделала. Тут же ей предложили чашечку чудесного чая. Тита сделала маленький глоток, всем своим существом вбирая дивный вкус неведомыж и очень знакомых трав. Тепло и вкус этого отвара пробудили в всей невыразимо приятные чувства.
Тепло и вкус этого отвара пробудили в всей невыразимо приятные чувства.
Она не сразу рассталась с этой сеньорой. Та тоже молчала — в словах не было необходимости. С самого начала между ними возникла связь, которая была красноречивее всех слов.
С той поры Тита ежедневно ее навещала. Но мало-помалу вместо нее стала встречать там доктора Брауна. Б первый раз это показалось ей странным. Для нее было неожиданным не только заставать его там, но также и видеть изменения в самом устройстве этого места, где появилось много разных аппаратов, змеевиков, ламп, термометров и других приборов… Из его кабинета в угол этой комнаты перекочевала маленькая печурка. Тита чувствовала, что это вторжение было несправедливым, но, так как ока не хотела, чтобы с ее губ сорвался хотя бы один звук, она отложила на будущее как свое суждение по этому поводу, так и вопрос о местонахождении изгнанницы и о том, кто она. Сказать по правде, Тита не тяготилась присутствием Джона. Единственное различие заключалось в том, что он разговаривал и, вместо того чтобы стряпать, производил научные опыты, призванные подтвердить правильность его теоретических взглядов.
Эту страсть к экспериментам он унаследовал от своей бабки, индианки племени кикапу, которую дед выкрал у ее соплеменников. При том, что он официально на ней женился, его заносчивая и крайне американская родня так никогда и не признала ее как его жену. Тогда-то дед и соорудил эту пристройку, где бабушка Джона проводила чуть-ли не весь день, посвящая себя занятию, которое больше всего ее интересовало, — исследованию лечебных свойств растений.
Помимо этого, ее комната служила ей укрытием от нападок семьи. Перво-наперво ей дали кличку «Эй-кикапу», чтобы, упаси Бог, не окликать индианку ее настоящим именем: они полагали, что этим смогут ей досаждать. Для Браунов слово «кикапу» заключало в себе все самое пакостное в этом мире, но «Свет-рассвета» (именно таким было ее индейское имя) на этот счет была другого мнения. Для нее имя ее было поводом для безграничной гордости.