Мимо прочапал Кузьма Ульянович Старопопиков с портфелем в руке, и Саша совершенно машинально пошел за ним. Кузьма Ульянович сразу углубился в какие-то темные переулки — видно, жил где-то неподалеку. Саша сам не знал, зачем он идет за Старопопиковым — ему просто нужно было какое-нибудь дело, к которому можно на время пристроиться, чтобы спокойно подумать.
Минут через десять — а может, и через полчаса, Саша как-то потерял счет времени — Кузьма Ульянович, дойдя до большого и совершенно безлюдного двора, направился к угловому подъезду. Леша решил, что дальше идти за ним будет совсем глупо, и совсем уже собирался развернуться, когда вдруг к Кузьме Ульяновичу подошли двое долговязых парней в модных натовских куртках. Саша мог дать что угодно на отсечение, что только что их не было во дворе. Он почуял неладное и быстро нырнул за пожарную лестницу, до самого низа забитую досками — здесь его никто не мог увидеть, хоть он был недалеко от подъезда.
— Вы — Кузьма Ульянович Старопопиков? — громко спросил один из подошедших — по-русски он говорил с сильным акцентом и, как и второй, был курчав, черен и небрит.
— Да, — с удивлением ответил Кузьма Ульянович.
— Это вы бомбили лагерь под Аль-Джегази?
Кузьма Ульянович вздрогнул и снял очки.
— Вы сами-то кто бу… — начал было он, но собеседник не дал ему договорить.
— Организация Освобождения Палестины приговорила вас к смерти, — сказал он, доставая из кармана длинный пистолет. То же сделал и второй.
Кузьма Ульянович подпрыгнул и выронил из руки портфель, а в следующий миг оглушительно загремели выстрелы и полетели на асфальт стреляные гильзы. Первая же пуля отбросила Кузьму Ульяновича на дверь, но до того, как он успел упасть, оба палестинца уже разрядили в него обоймы своих пистолетов, повернулись и пошли прочь, Саша с удивлением заметил, что сквозь них видны деревья и скамейки, а когда они дошли до угла, то были уже почти невидимы и даже, кажется, не стали делать вид, что поворачивают за него. Вдруг наступила странная тишина. Саша вышел из-за пожарной лестницы, посмотрел на Кузьму Ульяновича, который тихо ворочался у двери, и растерянно огляделся по сторонам. Из соседнего подъезда вышел какой-то мужик в спортивном костюме, и Саша со всех ног кинулся к нему. Мужик удивленно остановился, и Саша вдруг почувствовал себя глупо.
— Вы сейчас ничего не слышали? — спросил он.
— Ничего, — ответил мужик. — А что я должен был слышать?
— Так… Там человеку плохо.
Мужик пошел вслед за Сашей и нагнулся над Кузьмой Ульяновичем.
— Пьяный, наверно, — сказал он, подходя и приглядываясь. — Хотя, вроде
нет. Эй, что с вами?
— Сердце, — слабо ответил Кузьма Ульянович, делая между словами большие паузы. — Вызывайте скорую, мне двигаться нельзя. Или лучше жену позовите. Второй этаж, сорок вторая квартира.
— Может, лучше мы вас туда отнесем?
— Нет, — сказал Кузьма Ульянович. — У меня уже два инфаркта было. Я знаю, что лучше и что хуже.
Мужик в спортивном костюме кинулся вверх по лестнице, а Леша повернулся и быстро пошел прочь.
Он сам не заметил, как добрел до метро и доехал до Госснаба. Когда он пришел в себя на набережной, возле родной пятиэтажки с колоннами у фасада, он был уже окончательно трезв. Два окна на третьем этаже еще горели, и он решил подняться.
Третий этаж был пуст и темен, и все, казалось, ушли — только в первом подотделе малой древесины кто-то еще работал. Саша подошел к приоткрытой двери и заглянул в щель.
В центре помещения, в ветхом голубом кимоно и зеленых хакама, с шапкой чиновника пятого ранга на голове и веером в руке, стоял Борис Григорьевич. Он не мог видеть Сашу, потому что тот был в темном коридоре, но в момент, когда Саша заглянул в щель, Борис Григорьевич поднял веер над головой, закрыл и опять раскрыл его, прижал на секунду к груди и резким движением протянул к Саше, затем медленно, перед каждым шажком подтягивая одну полусогнутую ногу к другой, поплыл к двери, не опуская оттянутого на себя красным шелковым разворотом веера.
Он не мог видеть Сашу, потому что тот был в темном коридоре, но в момент, когда Саша заглянул в щель, Борис Григорьевич поднял веер над головой, закрыл и опять раскрыл его, прижал на секунду к груди и резким движением протянул к Саше, затем медленно, перед каждым шажком подтягивая одну полусогнутую ногу к другой, поплыл к двери, не опуская оттянутого на себя красным шелковым разворотом веера. Саше показалось, что его начальник плачет, или тихо воет — но через секунду он разобрал нараспев читаемое стихотворение:
— Как капле росы
что на стебле
сверкнет на секунду
и паром летит к облакам — Не так ли и нам скитаться
всю вечность во тьме? О безысходность!
Борис Григорьевич остановился, закрутился на месте и замер, высоко над
головой подняв веер. Так он стоял несколько минут, а затем словно пришел в себя — поправил пиджак, пригладил руками волосы и исчез в узком проходе между шкафами. Вскоре оттуда донесся свист меча, и Саша понял, что Борис Григорьевич принялся за свои обычные вечерние упражнения в «Будокане», во втором слева от ворот зале. Тогда он вошел, прокашлялся и крикнул:
— Борис Григорьевич!
Свист меча стих.
— Лапин!
— Я все подписал, Борис Григорьевич!
— Ага. Положи на шкаф, я сейчас занят.
— Я поработаю, Борис Григорьевич?
— Работай, работай. Я сегодня допоздна.
Саша положил бумаги на шкаф, сел на свое место и занес было палец над кнопкой, включающей компьютер. Потом вдруг ухмыльнулся, встал, нашел на полке над столом телефонный справочник, полистал его и притянул к себе телефон.
— Алло, — сказал он в трубку, дождавшись ответа, — Главмосжилинж? Чуканов Семен Прокофьевич еще на месте? Какой?