— «Так сказать»? «Так сказать»?!! Чего ты там лопочешь, ни слова не понятно? — заголосил Эрик хриплым, полузадушенным контральто.
— Только орать не надо, — зажмурившись, простонал я и проскреб ежик своих волос пятерней.
— Хочу орать — и буду! — заорал Эрик. — Чем я, по-твоему, тут занимаюсь, а? Ради чего? Это же псы! Слышишь, ты, недомерок, дерьмо безмозглое? Мозги-то еще остались, а, братик? Что, язык проглотил, а? Я спрашиваю, язык, что ли, проглотил?
— Только не надо колотить… — сказал я, даже не в трубку.
— Та-а-а-а-ак-ра-ас-та-а-а-а-а-а-ак!!! — давясь, выплюнул Эрик на своем конце линии и с визгом и скрежетом заколошматил трубкой по стеклам будки.
Я вздохнул и дал отбой. Как-то нам последнее время тяжело с братцем найти общий язык по телефону.
Я вернулся в свою комнату, стараясь не думать об Эрике: надо было пораньше лечь, чтобы не проспать намеченную на утро церемонию крещения новой рогатки. Разберусь сначала с этим, а там можно будет спокойно подумать и о том, как вести себя с братцем.
…Тоже мне, пароход и человек. Псих ненормальный.
4
Бомбовый Круг
Я часто думал о себе как о государстве, как об административном округе или, на худой конец, городе. Порой мне казалось, что, когда я обдумывал ту или иную мысль или намечал линию поведения, мои чувства были сродни, скажем так, политическим поветриям. Я всегда считал, что люди голосуют за новое правительство не потому, что поддерживают его курс, а только из-за жажды новизны. Им кажется, что новое — это всегда лучшее. Да люди вообще тупые, но тут-то умственные способности и ни при чем, это скорее дело настроения, минутной прихоти, нежели умения взвешивать «за» и «против». И по-моему, в голове у меня происходит что-то похожее. Иногда мои мысли ну никак не могут между собой договориться, да и чувства тоже; не мозг, право слово, а целое народное собрание.
Например, какая-то часть меня постоянно терзалась муками совести из-за убийства Пола, Блайта и Эсмерельды. Теперь та же самая часть не находила себе места из-за кроликов, — мол, зря я с ними так, остальные-то не виноваты, что один длинноухий паршивец спятил. Но я приравниваю мои терзания к оппозиции в парламенте или к независимой прессе: совесть общества, конечно, своего рода тормоз — безусловно; однако реальной власти у них никакой, даже в перспективе. Другая часть меня однозначно расистская — скорее всего, потому, что цветных я почти не встречал, только читал о них в газетах или видел по телевизору, а там то и дело твердят об их «угрожающей численности» и придерживаются презумпции виновности.
Эта часть по-прежнему довольно сильна, хотя я понимаю, что для расовой ненависти нет никаких разумных оснований. Когда я вижу в Портенейле цветных — скажем, покупающих сувениры или заходящих в кафе, — то каждый раз надеюсь, что они у меня о чем-нибудь спросят и я смогу проявить всю свою вежливость, доказать превосходство моего интеллекта над грубыми инстинктами или плодами воспитания.
Впрочем, это только лишний раз подтверждает, что мстить кроликам было незачем. Мстить вообще незачем, даже в большом мире. По-моему, акции возмездия по отношению к людям, связанным с обидчиками отдаленно или в силу обстоятельств, нацелены лишь на то, чтобы принести радость мстителю. Это как со смертной казнью: дело же не в том, чтобы другим неповадно было, или прочей ерунде — а в том, чтобы получить удовольствие самому.
Кролики хотя бы не узнают, что это Фрэнк Колдхейм обрушил на них свою карающую десницу; а вот у людей все иначе, люди-то прекрасно понимают, что сотворили с ними злодеи, и в результате месть производит эффект, строго обратный ожидаемому: она не столько подавляет сопротивление, сколько его стимулирует. Я-то хоть признаю, что стремлюсь возвыситься в собственных глазах, залечить уязвленную гордость и доставить себе удовольствие, а не спасти страну, восстановить попранную справедливость или почтить память павших.
Так что какие-то части меня смотрели на обряд крещения новой рогатки как на пустую забаву, и даже с некоторым презрением. Так интеллектуалы посмеиваются над религией, будучи в то же время не в силах отрицать ее влияние на народные массы. Согласно ритуалу, я помазал железные, резиновые и пластмассовые детали нового оружия своей кровью, мочой, ушной серой, соплями, пухом пупочным и творожком подноготным, затем вхолостую выстрелил по бескрылой осе, изучавшей циферблат Фабрики, а напоследок посадил себе синяк, что есть сил вмазав резинкой по босой ноге.
Какие-то части меня считали, что все это чушь собачья, но они были в крошечном меньшинстве. Большинство же не сомневалось, что такие вещи работают. Так я укрепляю силы, сливаюсь с тем, что мне принадлежит и где я нахожусь. И мне от этого хорошо.
В одном из альбомов, которые хранятся у меня на чердаке, я отыскал детскую фотографию Пола и после церемонии написал имя новой рогатки на обороте карточки, завернул в нее подшипник, укрепил неровный комочек изолентой — и спустился с чердака, вышел из дома в зябкую морось нового дня.
Я отправился на север острова, к старому стапелю, встал на его покореженный край, натянул резинку почти до предела и пульнул подшипник с фотографией далеко-далеко в море. Тот со свистом улетел, тяжело кувыркаясь в воздухе. Всплеска я не увидел.