Вдобавок это означало взгляд в прошлое, не только в будущее. Первое мое убийство тоже было связано со смертью кроликов, и тоже от огня — и не просто от огня, а от огнемета, практически идентичного тому, который стал сегодня орудием моей мести. Это уж слишком — слишком в точку, чересчур идеально.
Я не поспевал за событиями, ничего не мог предвидеть. Еще чуть-чуть, и я полностью утрачу контроль над ситуацией. Кроличьи Угодья — казалось бы, раздолье для охотников — продемонстрировали, что это вполне возможно.
От меньшего к большему — закономерность железная, а Фабрика научила меня отыскивать закономерности и не перечить им.
В первый раз я убил в отместку за то, что мой кузен Блайт Колдхейм сделал с кроликами, нашими с Эриком. Эрик и соорудил Огнемет и оставил его в бывшем велосипедном сарае (теперь это мой сарай), когда кузен, гостивший у нас с родителями, решил, что здорово будет заехать на Эриковом велосипеде в жидкую грязь на южной оконечности острова. Что он и сделал, пока мы с Эриком запускали змеев. Потом он вернулся к сараю и залил в Огнемет бензин. Устроился в садике за домом так, чтобы от веранды (где сидели его родители и наш папа) его заслоняло развешанное на веревке белье, запалил горелку и обдал пламенем обе клетки — заживо сжег всех наших длинноухих красавцев.
Особенно расстроился Эрик. Он ревел, как девчонка. Мне хотелось прикончить Блайта на месте: порки, которую устроил ему папин брат Джеймс, было, в моих глазах, явно недостаточно — за то, что Блайт вытворил с Эриком, с моим-то братом! Эрик был безутешен и особенно казнился из-за того, что своими же руками изготовил агрегат, сыгравший столь роковую роль.
Мне хотелось прикончить Блайта на месте: порки, которую устроил ему папин брат Джеймс, было, в моих глазах, явно недостаточно — за то, что Блайт вытворил с Эриком, с моим-то братом! Эрик был безутешен и особенно казнился из-за того, что своими же руками изготовил агрегат, сыгравший столь роковую роль. Он всегда был немного сентиментален, всегда чувствительнее, чем я, всегда умнее; до того несчастного случая все были уверены, что Эрик далеко пойдет. Так или иначе, Блайт фактически положил начало Уголку Черепов, устроенному на склоне большой старой частично перекопанной дюны за домом. Именно там мы хоронили наших домашних животных — начиная с сожженных кроликов. Правда, еще до них там обосновался Старый Сол — но то было разовое захоронение.
Я никому, даже Эрику, ни словом не обмолвился о том, что задумал сделать с Блайтом. Даже в тогдашней моей ребячливости, в нежном пятилетнем возрасте, я был умнее большинства сверстников, кричавших в лицо родителям и приятелям, что ненавидят их и что лучше бы они умерли. Я держал язык за зубами.
Когда Блайт приехал к нам на следующий год, он стал еще невыносимее — перед тем он попал под машину, и ему отрезали левую ногу выше колена. (Мальчик, которого он брал на «слабо», погиб.) Десятилетний Блайт очень переживал потерю ноги — каково ему было, при его-то гиперактивности! Он делал вид, будто этот мерзкий розовый пристяжной придаток не существует, не имеет с ним, Блайтом, ничего общего. Худо-бедно он умудрялся ездить на велосипеде, любил бороться и играть в футбол (как правило, за вратаря). Мне было только шесть лет, и хотя Блайт знал, что в раннем детстве со мной произошел какой-то несчастный случай, в его глазах я был куда здоровее, чем он. Ему очень нравилось задирать меня, бороться со мной, молотить меня кулаками и пинать. Примерно с неделю я убедительно притворялся, будто в восторге от всего этого жеребячества, а сам тем временем ломал голову, что бы мне такого сделать с нашим кузеном.
Другой мой брат, Пол, был тогда еще жив. Мы втроем — я, Пол и Эрик — должны были развлекать Блайта, и мы честно старались. Показывали ему все наши любимые места, давали поиграть нашими игрушками, придумывали новые развлечения и т. д. Иногда нам с Эриком приходилось его удерживать, скажем, когда он хотел бросить маленького Пола в речку, чтобы проверить, поплывет или нет, или когда хотел свалить дерево на рельсы, по которым ходил поезд из Портенейля, но, как правило, мы все-таки ладили на удивление мирно, хотя мне было больно видеть, что Эрик, ровесник Блайта, явно его боится.
Итак, в один очень жаркий и комариный день, когда с моря дул легкий бриз, мы все валялись на лужайке к югу от дома. Пол и Блайт уснули, Эрик подложил руки под голову и дремотно щурился в небосклон. Отстегнутый пустотелый пластмассовый протез Блайта лежал в стороне на траве. Я подождал, когда Эрик тоже заснет; наконец его глаза медленно закрылись, голова склонилась набок. Тогда я поднялся и пошел гулять. Добрел до Бункера. Я и не предполагал, какую роль он сыграет в моей жизни, но даже тогда его сумрак и прохлада сулили уют. Старый бетонный дот, построенный перед самой войной, торчал из песка, словно большой серый зуб; там должна была стоять пушка, ее сектор обстрела перекрывал узкий залив. Я зашел в Бункер и обнаружил змею. Это была гадюка. Заметил я ее не сразу — слишком долго возился со старым гнилым столбом от забора: высовывал то в одну бойницу, то в другую и палил по воображаемым кораблям. Только когда настрелялся и пошел в угол отлить, я бросил взгляд в другой угол, где валялись пустые бутылки и ржавые консервные банки, и увидел зигзагообразный узор спящей змеи.