Английские приличия были чужды Витгенштейну, и он высказывал в лицо Расселу, что о нем думает, в том числе и свое низкое мнение о философских работах последнего, написанных после Первой мировой. В этом смысле показательно письмо, написанное им в лагере для военнопленных в 1919 году. Витгенштейн тогда только что прочел последнюю книгу Рассела, «Введение в математическую философию» (Introduction to Mathematical Philosophy}; будущее «Трактата» было еще весьма туманным. «Унизительно, — писал он, — томить законченную работу в плену и при этом видеть, как явная чушь гуляет на свободе».
Но как бы ни относился Витгенштейн к этому человеку, очевидно, что к 1946 году Рассел был фигурой мирового масштаба: культовая личность, мудрец, чьим откровениям жадно внимала многочисленная аудитория. Годом раньше в свет вышел его фундаментальный девяти-сотстраничный труд «История западной философии» — единственный удачный итог лет, проведенных в Америке во время Второй мировой войны. Альберт Эйнштейн писал об этой работе: «Я считаю большой удачей, что в нашем скучном и жестоком поколении есть такой человек — мудрый, благородный, отважный и веселый». На удивление, книга стала бестселлером, избавившим Рассела от финансовых невзгод. Судя по письму из его американского издательства Simon & Schuster от 30 сентября 1946 года, к тому моменту было продано около сорока тысяч экземпляров.
Но, несмотря на столь широкую популярность, Рассел ощущал, что в более узких академических кругах, где он все еще играл значительную роль (и весьма ее ценил), его слава клонится к закату. Идеи Витгенштейна набрали силу, и его школа, превосходство которой было очевидно, вытеснила на обочину философские труды Рассела. Как выразился сам этот патриарх от философии, «не слишком-то приятно обнаружить, что ты вышел из моды, в которой некогда задавал тон». Неизвестно, насколько Рассел ориентировался в поздних работах Витгенштейна. В 1946 году Стивен Тулмин случайно услышал, как он спрашивает Ричарда Брейтуэйта, чем занимался Витгенштейн после «Трактата».
Но в моде или не в моде, а на студентов Рассел по-прежнему производил впечатление. Может, он и казался им обломком прошлого — но обломком великим, этаким Акрополем ушедшей философской эпохи. Его учение в ту пору определялось идеями, которым предстояло вылиться в книгу «Человеческое познание: его сфера и границы». Прием, оказанный ей критиками, был неоднозначным. Но на лекциях Рассела яблоку было негде упасть — приходилось открывать второй зал и устанавливать динамики. В Клубе моральных наук, где явно не хватало блеска и остроумия, лекции Рассела были освежающим блюдом, густо приправленным шутками и приперченным анекдотами. Он обожал выступать перед студентами — толпа поджидала его у высоких ворот Тринити-колледжа, а потом напролом топала по лужайкам, ходить по которым было запрещено, жадно внимая его разглагольствованиям.
Как и большинство людей, лично знавших Витгенштейна, Рассел тоже на какое-то время подпал под его обаяние, ошеломленный его внутренней мощью. Однако с годами чары рассеялись, краски поблекли, и Рассел вспоминал о Витгенштейне как о человеке всего-навсего «своеобразном». «Сомневаюсь, что его ученики понимали, что он был за человек», — говорил он. В старости он обвинял Витгенштейна в «обесценивании» философии и говорил, что тот «предал» собственное величие. В некрологе по Витгенштейну, опубликованном в Mind, Рассел писал: «Знакомство с Витгенштейном стало одним из самых захватывающих приключений в моей жизни». Однако этот текст заканчивается упоминанием «Логико-философского трактата». О других, более поздних работах Витгенштейна, равно как и о последующих трех десятилетиях их знакомства, Рассел предпочел умолчать.
Витгенштейн, со своей стороны, к 1946 году полагал, что Рассел уже не способен на что-то выдающееся в философии. После очередного заседания Клуба моральных наук, спустя несколько недель после появления там Поппера, Витгенштейн послал Муру письмо, где были такие строки: «К сожалению, там был Рассел — неприятный донельзя. Говорлив и поверхностен, хотя, как всегда, хватает все на лету». Вероятно, это был последний эпизод их общения: американскому философу Боувсма Витгенштейн говорил, что они с Расселом «встречались, но не разговаривали».
И все же в нем навсегда сохранилось сдержанное почтение к Расселу, основанное на воспоминаниях о первых годах в Кембридже и общем интересе к логике. В 1937 году Витгенштейн писал в дневнике: «В ходе наших бесед Рассел то и дело восклицал: «Логика — это ад!» И это очень точно отражает чувство, которое мы тогда испытывали, думая о проблемах логики, то есть об их огромной сложности, неподатливой и ускользающей ткани».
Говорят, что Витгенштейн относился к Расселу с большим уважением, чем к кому бы то ни было. Себе он позволял публично порицать Рассела и критиковать его за глаза, но тех его приверженцев, которые осмеливались следовать его примеру, неизменно ждал самый суровый выговор.
Если Рассел, — который в тот вечер поначалу хранил молчание, а пик его славы к тому времени давно миновал, — воспринимал Витгенштейна в свете их долгих и сложных взаимоотношений, то в лице Поппера он видел перед собой человека едва знакомого, но настойчиво стремившегося стать к нему ближе.