Кит в телеге сидела рядом со мной и подозрительно на меня косилась. Я не глупа — не заигрывала с ней, но проделала трюк с большим пальцем. Знаешь, когда кажется, будто палец отрезан?
Я исполняла его раз за разом, механически, как бы между прочим, и не смотрела на Кит, но та следила за мной, как маленький коршуненок. Фокус ее изумил, но она оказалась не настолько легковерна. чтобы рассмеяться. Однако в конце концов попросила:
— Покажи, как ты это делаешь.
За ужином Кит сидела напротив меня. Она отвергла шпинат, выставив вперед руку на манер полицейского. «Только не мне», — объявила она, и уж я точно не решилась бы ее уговаривать. Потом подвинула стул ближе к Доуси и ела, пригвоздив локтем к столу его руку. Доуси не возражал, хотя это мешало ему резать курицу. После ужина Кит мгновенно вскарабкалась к нему на колени, — очевидно, там ее законный трон. Доуси явно был увлечен общей беседой о голоде время оккупации, но между тем успел сделать Кит кролика из салфетки. Сидни, ты знал, на острове перемалывали на муку птичий корм, пока тот не закончился?
Должно быть, я, сама не зная, сдала некий экзамен, поскольку Кит попросила меня уложить ее спать и рассказать сказку про хорька. Ей нравятся хищники, а мне? Я бы поцеловала крысу в губы? Я воскликнула: «Ни за что!» — и, кажется, утвердилась в ее фаворе: да, откровенная трусиха, но не притворюшка. Я рассказала сказку, она, на незаметнейшую четверть дюйма повернув голову, подставила мне щеку для поцелуя.
Какое длинное письмо — а ведь это лишь первые четыре часа из двадцати. Но отчета об остальных шестнадцати придется немного подождать.
С любовью, Джулиет
Джулиет — Софи
24 мая 1946 г
Моя милая Софи!
Я на Гернси. Марк делал все возможное, чтобы остановить меня, но я упиралась как мул и шла напролом. Всегда считала упрямство одно из самых плохих своих черт, но на прошлой неделе оно пришлось кстати.
Когда пароход отчалил от берега и я увидела Марка на пирсе — высокого, с недовольной миной и, несмотря ни на что, готового на мне жениться, — я испугалась, что он, вероятно, прав: я полная идиотка. Минимум три женщины сходят по нему с ума — Марка подберут в три счета, а я останусь стареть в своей убогой квартирке, и мои зубы будут выпадать один за другим. Так и вижу: никто не покупает моих книг, я все шлю и шлю Сидни измятые, нечитабельные рукописи, а он из жалости притворяется, будто их публикует. И вот я с трясущейся головой, что-то бормоча под нос, тащусь по улице с жалкой репкой в авоське и газетой, заткнутой за башмак. Ты будешь посылать мне ласковые открытки на Рождество (будешь ведь?), а я буду приставать к посторонним людям с несвязными рассказами о том, как однажды почти что обручилась с издателем-мультимиллионером Маркхэмом Рейнольдсом. Люди будут качать головами: несчастная старушонка! Совсем чокнутая. Но безобидная.
Господи. Так и впрямь с ума сойти недолго.
На Гернси очень красиво. Новые друзья приняли меня так тепло и радушно, что я ни на секунду не усомнилась, стоило ли сюда ехать, — вот только сейчас кольнуло, когда задумалась о выпадающих зубах. Но бог с ними. Сейчас выйду на цветущий луг перед домом и побегу к утесам.
Но бог с ними. Сейчас выйду на цветущий луг перед домом и побегу к утесам. А там упаду и уставлюсь в небо, которое нынче мерцает, точно жемчуг, буду вдыхать теплый аромат трав и притворяться, что Маркхэма В. Рейнольдса не существует в природе.
Вернулась. Прошло несколько часов — ное солнце ярко вызолотило облака, у подножия утесов рокочет море.
Марк Рейнольдс? Кто это?
С вечной любовью, Джулиет
Джулиет — Сидни
27 мая 1946
Дорогой Сидни!
Коттедж Элизабет построен для приема гостей; он очень просторен. Внизу вместительная гостиная, ванная, подвал, огромная кухня. Наверху три спальни и ванная. Но самое замечательное — везде окна и морской воздух.
Я передвинула письменный стол в гостиной к самому большому окну. Единственный недостаток такой расстановки — постоянное искушение выйти на улицу и отправиться гулять над морем. Море и облака меняются каждую минуту, и оставаясь дома, боюсь что-нибудь пропустить. Сегодня утром море было усыпано солнечным однопенсовиками — а теперь покрыто лимонной цедрой. Писателям нужно жить глубоко на континенте или у городской помойки, иначе им никогда ничего не написать. Либо они просто должны быть трудолюбивее меня.
Если бы мне не хватало поводов восхищаться Элизабет (а мне хватает), достаточно было бы взглянуть на ее вещи. Немцы дали ей всего шесть часов на переезд из особняка сэра Эмброуза. По словам Изолы, она взяла с собой лишь несколько сковородок и кастрюль, вилок-ложек и прочей кухонной утвари (немцам осталось столовое серебро, хрусталь, фарфор и вино), рисовальные принадлежности, старый фонограф, пластинки и горы книг. Столько, Сидни, что времени толком не хватает рассмотреть — они заполняют шкафы в гостиной и переползают в кухонный буфет. Элизабет даже сложила высокую стопку у дивана в качестве столика, — правда, гениально?
В каждом закутке нахожу вещицы, которые рассказывают о ней много интересного. Она, как и я, подмечала все вокруг: на полках полно ракушек, птичьих перьев, засохших водорослей, камешков, скорлупы от птичьих яиц. Есть даже скелет, по-моему, летучей мыши. Пустяковины, валявшиеся на земле, через которые любой другой переступил бы и пошел дальше, а она разглядела их красоту и взяла домой. Интересно, она использовала это для натюрмортов? Может, здесь найдутся ее альбомы? Надо покопаться. Работа, конечно, прежде всего, но предвкушение интересных открытий точно Рождество семь дней в неделю.