Привет, Гномик!
Тебе понравилась одежда, которую я тебе прислала? Я не знала точный размер, но папа говорит, что он меньше, чем положено. Надеюсь, все подошло. Я так хочу с тобой встретиться. И все будет замечательно. Подумать только, тебе будет тринадцать. Теперь уже недолго ждать, правда, лапуля? Твой авиабилет должен прийти через несколько дней. Ты тоже ждешь не дождешься, когда приедешь к нам? Ксавье не терпится познакомиться с тобой, хотя он и волнуется. Я думаю, он боится, что мы его забросим, пока будем наверстывать эти пять лет.
С любовью, твоя мама
Шарон
Просто немыслимо. Она верит в это, на самом деле верит, что все по-прежнему, что она может подобрать нашу жизнь на том месте, где бросила, что я опять буду ее Гномиком, ее солнышком, ее куколкой, которую можно наряжать. Хуже того, в это верит мой отец. Верит и хочет этого и уговаривает меня из каких-то извращенных побуждений, как будто, отпуская меня, сможет изменить собственный курс, словно избавившись от балласта на тонущем корабле.
— Ну попробуй. — Примирившийся, снисходительный родитель и упирающийся ребенок. Со дня избиения он не повышал на меня голоса. — Съезди, детка. Может, тебе там понравится.
— Ни за что. Не хочу ее видеть.
— Послушай меня. Тебе понравится Париж.
— Не понравится.
— Ты привыкнешь.
— Ни фига я не привыкну. И вообще, это просто поездка в гости. Я не собираюсь там жить или еще чего-то.
Молчание.
— Я же говорю: просто в гости.
Молчание.
— Папа…
Мне хочется подбодрить его. Но что-то в нем сломалось. Ярость и буйство уступили место тупому безразличию. Он продолжает толстеть, стал забывать ключи, забросил газоны, крикетное поле без ежедневного полива буреет и лысеет. Эта его вялость, эта сдача позиций будто специально для того, чтобы лишить меня выбора — остаться в Англии или броситься в объятия новой жизни, которую так старательно подготовили Шарон и Ксавье.
И я разрываюсь между Леоном и необходимостью прикрывать и защищать отца. Поливаю по вечерам крикетную площадку. Даже пытаюсь выкосить газоны. Но у Чертовой Тачки собственные соображения на этот счет, и в результате все газоны выбриты наголо, от чего выглядят еще ужаснее; при этом крикетная площадка упорно отказывается зеленеть, несмотря на все мои усилия.
И конечно, рано или поздно кто-нибудь должен был это заметить. Однажды я возвращаюсь из леса и обнаруживаю в нашей гостиной Пэта Слоуна, который неловко примостился на одном из хороших стульев, а отец сидит на диване лицом к нему. Воздух дрожит от напряжения. Пэт оборачивается, я уже собираюсь извиниться и выйти, но под его взглядом замираю на месте. В этом взгляде и вина, и жалость, и злость, но больше всего — глубочайшее облегчение. Это взгляд человека, который хватается за любую возможность, лишь бы избежать неприятной сцены. И хотя он улыбается во всю ширь и щеки его по-прежнему розовеют, когда он здоровается со мной, это не обманывает меня ни на минуту.
Интересно, кто нажаловался. Сосед, прохожий, какой-нибудь сотрудник? А может, кто-то из родителей, желающий за свои деньги получать все, что положено. Сама Школа всегда привлекала внимание. И должна быть безупречна любой ценой. И служители ее должны быть безупречны — у города и без того достаточно претензий к «Сент-Освальду», нельзя подбрасывать лишние зерна на мельницу скверных слухов. Смотрителю это известно, и потому в «Сент-Освальде» есть смотритель.
Я поворачиваюсь к отцу. Он не смотрит на меня, он вперил взгляд в Слоуна, который уже стоит на пороге.
— Я не виноват, — говорит отец. — Я… У нас с моим ребенком полоса невезения. Скажите им, сэр. Вас они послушают.
Улыбка Слоуна — на этот раз без тени юмора — может накрыть целый акр.
— Не знаю, Джон. У вас было последнее предупреждение. А тут еще такое — ударить парнишку. Джон…
Отец пытается встать. Это удается не без труда. Его лицо осунулось от расстройства, и у меня внутри все съеживается от стыда.
— Пожалуйста, сэр…
Слоун тоже все это видит. Его крупная фигура загородила дверной проход. На секунду его глаза останавливаются на мне, и я замечаю в них жалость, но ни проблеска узнавания, хотя он должен был видеть меня в «Сент-Освальде» раз десять, не меньше. Я хочу сказать ему: «Сэр, вы меня не узнаете? Это ведь я, Пиритс. Вы присудили мне однажды два очка для моего отряда — помните? — и велели записаться в команду кросса по пересеченке».
Вы присудили мне однажды два очка для моего отряда — помните? — и велели записаться в команду кросса по пересеченке».
Но это невозможно. Я слишком ловко обманываю. Раньше казалось, что они, учителя «Сент-Освальда», безупречны — и вот передо мной Слоун с покрасневшим глуповатым лицом, точь-в-точь мистер Груб в день своего краха. Чем он может нам помочь? Мы с отцом одни, и только я это знаю.
— Держитесь, Джон. Я сделаю все, что смогу.
— Спасибо, сэр. — Отец уже дрожит, — Вы настоящий друг.
Слоун кладет руку ему на плечо. В его голосе теплота и сердечность, он все еще улыбается.
— Выше голову, дружище. Вы справитесь. Немного везения, и к сентябрю все наладится, а другим ничего знать не надо. Только не валяйте дурака, не лодырничайте больше, а? И, Джон… — Он дружески треплет отца по руке, будто гладит перекормленного Лабрадора. — Бросьте пить, ладно? Еще что-нибудь — и даже я не смогу помочь.