Прости, что не написала на прошлой неделе. Мне пришлось сходить к дантисту, и он вырвал мне два зуба. Ты, наверное, не помнишь, как мы водили тебя к дантисту. Ты не позволил бы никому засунуть руки тебе в рот, поэтому нам пришлось тебя усыпить, чтобы врач мог вырвать тебе зуб. Ну, меня они не усыпляли, а просто сделали укол, который называется местная анестезия. Это значит, что ты ничего не чувствуешь у себя во рту, и это очень хорошо, поскольку для того, чтобы вытащить зуб, нужно распилить кость. И мне было совсем не больно. На самом деле я смеялась, потому что дантист тащил и тянул с таким напряжением, что мне сделалось смешно. Но когда я вернулась домой, боль начала возвращаться, и мне пришлось два дня пролежать на диване и принять много болеутоляющих таблеток…
Потом я перестал читать письмо, потому что ощутил тошноту.
Моя мать не умерла от сердечного приступа. Мать не умерла. Мать была жива все это время. А отец обманывал меня.
Я задумался, нет ли какого-нибудь другого объяснения, но мне ничего не приходило в голову. А потом я уже вообще не мог думать, потому что мозги не работали так, как надо.
Я ощутил головокружение. Это было так, словно комната качалась из стороны в сторону, как если бы она располагалась на самом верху очень-очень высокого здания и здание качалось взад-вперед от сильного ветра (это тоже образное сравнение). Но я знал, что комната не может качаться, так что это, должно быть, происходило у меня в голове.
Я упал на кровать и свернулся клубочком.
У меня болел живот.
Не знаю, что случилось потом, потому что в памяти был провал, будто кто-то вырезал кусок записи. Но я знаю, что прошло много времени, потому что когда я открыл глаза, то я увидел, что за окном темно. И еще меня вырвало, потому что рвота испачкала всю кровать, и мои руки, и лицо.
Но еще раньше я услышал, что отец вошел в дом и зовет меня по имени, — и это была еще одна причина, по которой я знал, что прошло много времени.
Я чувствовал себя очень странно, потому что отец звал: «Кристофер! Кристофер!..» И когда он произносил мое имя, я видел его, будто оно было написано буквами. Я часто вижу слова, которые кто-то произносит, как бы написанными на экране компьютера. Особенно если тот, кто их говорит, находится в другой комнате. Но на этот раз это не был компьютерный экран. Я видел свое имя, написанное большими буквами, как реклама на стенке автобуса. И это был почерк матери, вот так:
И потом я услышал, что отец поднялся по лестнице и вошел в комнату.
Он сказал:
— Кристофер, какого дьявола ты здесь делаешь?
И я знал, что он в комнате, но его голос звучал будто бы издалека, как звучат людские голоса, когда я стенаю и не хочу, чтобы эти люди находились рядом со мной.
Отец сказал:
— Какого хрена ты?… Это мой шкаф, Кристофер. Это же… О, черт… Черт, черт, черт, черт, черт.
Затем некоторое время он ничего не говорил.
Потом он положил руку мне на плечо, повернул меня на бок и сказал:
— О Господи!
Но когда он ко мне прикоснулся, мне это не помешало — как будто я смотрел фильм о том, что происходило в комнате, и одновременно ощущал его руку. Это было похоже на ветер, который дул мне навстречу.
Это было похоже на ветер, который дул мне навстречу.
И потом отец опять помолчал некоторое время.
Потом он сказал:
— Прости меня, Кристофер. Прости.
Вот тогда я заметил, что меня вырвало, потому что почувствовал на себе что-то влажное, а пахло так, как пахнет, когда кого-нибудь вырвет у нас в школе.
Отец сказал:
— Ты читал письма.
И потом я слышал, что он плачет, потому что его дыхание было клокочущим и влажным, как это бывает, когда человек простужается и у него забит нос.
Отец сказал:
— Я это сделал ради твоего блага, Кристофер. Клянусь. Я не хотел тебе лгать. Я просто думал… Я просто думал, будет лучше, если ты не узнаешь… что… что… Я не хотел… Я собирался показать тебе их, когда ты станешь постарше.
Потом он опять молчал.
Потом он сказал:
— Я не нарочно.
Потом он опять молчал.
Потом он сказал:
— Я не знал, что мне делать… Я был в таком дерьме… Она оставила записку и… Потом она позвонила, и… Я сказал, что она в больнице, потому что… потому что я не знал, как объяснить. Это было слишком сложно. Слишком тяжело. И я… я сказал, что она в больнице. Да, это была неправда. Но я уже сказал это… Я не мог… я не мог ничего изменить. Ты понимаешь, Кристофер? Кристофер… Это просто… Я растерялся, и я хотел…
Потом он молчал очень-очень долго.
Потом он опять тронул меня за плечо и сказал:
— Кристофер, тебя надо помыть. Ладно?
Он немного потряс меня, но я не двигался.
И отец сказал:
— Кристофер, я пойду приготовлю тебе горячую ванну. Потом я вернусь и отведу тебя туда, ладно? А потом положу белье в стиральную машину.
И я услышал, как он пошел в ванную и открыл краны. И услышал, как вода полилась в ванну. Некоторое время он не возвращался. Потом пришел, опять тронул меня за плечо и сказал:
— Давай-ка осторожненько, Кристофер. Давай посадим тебя, и снимем одежду, и отведем в ванную, ладно? Мне придется к тебе прикоснуться, но все будет в порядке.
И он усадил меня на край кровати, снял с меня свитер и рубашку, поднял на ноги и повел в ванную. И я не кричал. Я не сопротивлялся. Я его не ударил.
163
Когда я впервые пошел в школу, мою классную руководительницу звали Джулия, потому что Шивон в то время еще не работала в нашей школе. Она пришла, когда мне исполнилось двенадцать лет.