— Его зовут Сэм Голдуин, — пояснила Тараторка, оттаскивая зверя за поводок от моего простертого тела. — Я купила его в питомнике Баттерси.
Я встал с пола и утерся.
— Китекэт мне говорил.
— Значит, ты уже с ним виделся? Очень хорошо.
В этом месте она, видимо, спохватилась, что мы забыли поздороваться, во всяком случае, она не пожалела времени на то, чтобы чин чином выразить положенную радость от нашей встречи после столь долгой разлуки. Я тоже сказал, что рад встрече после столь долгой разлуки, она спросила, как я поживаю, я сказал, что хорошо, а как она поживает, и она тоже сказала, что хорошо. И еще она спросила, по-прежнему ли я такой же непроходимый болван, как и раньше, и я удовлетворил ее любопытство на сей счет.
— Я заезжала вчера, думала тебя застать, — сказала Тараторка. — Но тебя не было дома.
— Да, Дживс мне говорил.
— Меня тут принимал какой-то рыжий мальчик. Сказался твоим двоюродным братом.
— Да, это сын моей тети Агаты и, как ни странно, сокровище ее души.
— Как ни странно?
— Он — исчадье ада, и имя ему — Черная Тень.
— Да? А мне он понравился. Я дала ему пятьдесят автографов. Он намерен продать их мальчикам в школе и рассчитывает выручить по шесть пенсов за штуку. Он мой давний кинопоклонник, и мы с ним во всем нашли общий язык. Хотя Китекэту он, кажется, не очень нравится.
— Еще бы, он как-то подложил кнопку ему на стул.
— А-а, ну тогда его холодность понятна. Кстати о Китекэте, он дал тебе текст диалога?
— Дал.
— А-а, ну тогда его холодность понятна. Кстати о Китекэте, он дал тебе текст диалога?
— Дал. Я читал его вечером в постели.
— Вот и чудесно. И вообще ты молодец, что согласился прийти на выручку.
Я не стал объяснять, что изначально распоряжение прийти им на выручку я получил от собственной тети, с которой не поспоришь. А, со своей стороны, поинтересовался, кто будет моим партнером в этой веселой клоунаде, сочетающей юмор со злободневностью, то есть кто выступит в небольшой, но ко многому обязывающей роли Майка? Таратора ответила, что Майком будет артист по фамилии Доббс.
— Полицейский Доббс, местный блюститель порядка. И в связи с этим, Берти, я хочу, чтобы ты твердо усвоил следующее. Будешь колотить полицейского Доббса зонтом, там, где это требуется по сценарию, — пожалуйста, не нежничай, выдай ему не понарошку, а со всей силы. Чтобы он почувствовал, негодяй, и сошел со сцены весь в синяках и царапинах.
Я сразу понял со свойственной мне проницательностью, что она что-то имеет против этого Доббса. И так ей прямо и сказал. Она подтвердила, нахмурив на миг алебастровый лоб.
— Да, — сказала Таратора, — я люблю бедного старенького дядюшку Сиднея, а этот невоспитанный деревенский слепень отравляет ему существование. Он атеист.
— Вот как? — говорю. — Атеист? Лично я никогда такими делами особенно не увлекался. Даже получил один раз в начальной школе приз за хорошее знание Библии.
— Он дразнит дядю Сиднея: выскочит из-за угла и отпускает возмутительные шуточки насчет Ионы и кита. Этот скетч послан нам небом. В обыденной жизни поди сыщи удобный случай поколотить полицейского. Хотя кто-кто, а этот наглый Эрнест Доббс заслуживает взбучки. То он своими подлыми шуточками порочит Иону и кита, то спрашивает дядю Сиднея, откуда взялась жена Каина. Естественно, что чувствительному священнику это неприятно, так что давай, миленький, сомкни ряды, и пусть виновный получит по заслугам.
От таких речей у меня в жилах взыграла кровь Вустеров и пробудились рыцарские чувства. Я пообещал Тараторе, что к тому времени, когда под занавес грянут «Боже, храни короля», полицейский Доббс ощутит на себе последствия нешуточного боя, и Таратора меня любезно поблагодарила.
— Я вижу, ты покажешь себя молодцом на этом вечере, Берти. Имей в виду, от тебя ждут больших свершений. Вся деревня уже много дней только о том и говорит, что о предстоящем приезде Бертрама Вустера, великого лондонского комика. Ты будешь украшением программы. А, видит Бог, украшения этой программе понадобятся.
— Кто еще там выступит?
— Да так, кого удалось наскрести по соседству… Ну, и Эсмонд Хаддок. Он поет песню.
По тому, как она произнесла это имя, будто выплюнула с омерзением, я удостоверился, что ей и правда острый нож в сердце — данный Эсмонд Хаддок и его сомнительное поведение и что прав был Китекэт, предупреждая, чтобы я тактичнее касался этой темы. Поэтому я сказал, аккуратно подбирая слова:
— Ах да. Эсмонд Хаддок. Помнится, Китекэт мне о нем рассказывал.
— Ну, и что он говорил?
— Да так, всякое.
— В связи со мной?
— Д-да, до некоторой степени.
— Что именно?
— Н-ну, он вроде как намекнул, если я правильно его понял, что вышеупомянутый Хаддок не вполне по-хорошему поступил с нашей девушкой. По словам Китекэта, ты и этот современный Казанова были некоторое время тому назад как два голубка, но потом, попорхав, он тебя бросил, будто дырявую перчатку, и пристал к Гертруде Винкворт. Все, должно быть, не так на самом деле, Китекэт, конечно, напутал.
И тут она мне все выложила. Наверно, девушка, неделями ходившая с острым ножом в разбитом сердце, начинает понимать, что девичья гордость — это, конечно, хорошо, но душу облегчает лишь чистосердечное признание.
Ну, и потом, поделиться со мной — это ведь не то что посвятить в свою личную жизнь постороннего человека. Вспомнила, поди, как мы посещали с ней один танцкласс, и возможно, перед ее мысленным взором возник образ отрока Вустера, слегка прыщавого и в костюмчике маленького лорда Фаунтлероя.
— Нет, ничего он не напутал. Мы действительно были с ним как два голубка. Но он не бросил меня, как дырявую перчатку, это я бросила его, как дырявую перчатку. Я сказала ему, что не хочу больше иметь с ним никакого дела, до тех пор пока он не проявит твердость и не перестанет пресмыкаться перед своими тетками.