— Прости, — сказал я. — Но я держусь своего мнения. Я сказал: «Гип-гип-урра!», потому что я именно имею в виду «Гип-гип-урра!». И еще, может быть, «Аллилуйя!». А если я заорал, то просто оттого, что очень разволновался. Скажу тебе честно, Гасси, из-за твоей страсти к юной Тараторе я сильно беспокоился, поджимал губы и с сомнением спрашивал себя, верной ли дорогой ты идешь? Кора Таратора, бесспорно, всем хороша, из нее, правильно ты говоришь, получится прекрасная жена для того, кто не против по ее мимолетному капризу угодить в камеру одной из наших всеми уважаемых тюрем, но тебе лично нужна невеста в другом роде. Тебе нужна Мадлен Бассет, она создана для тебя. Теперь можешь вернуться к ней и до могилы жить-поживать, добра наживать. А я буду от души рад, со своей стороны, вложить в это дело серебряную яйцеварку или что еще ты пожелаешь в качестве свадебного подарка, и во время самой брачной церемонии тоже можешь на меня рассчитывать: я буду как штык сидеть на боковой скамье и распевать вместе со всеми «Закончены пахаря труды».
Тут я прервал свою речь, ибо обратил внимание на то, что Гасси стоит и довольно сильно корчится. Я у него спросил, чего он корчится, а он ответил, что, мол, будешь корчиться, если попал в такое безвыходное положение, как он, и вообще лучше бы я не молол попусту языком насчет того, чтобы ему вернуться к Мадлен.
— Как я могу теперь вернуться к Мадлен (хоть и мечтал бы всем сердцем), после того как объявил ей в письме, что между нами все кончено?
Я сообразил, что настало время подкинуть ему благую весть.
— Гасси, — говорю, — гляди веселей. Нет причин для беспокойства. Другие обо всем позаботились, пока ты спал.
И без дальнейших предисловий изложил ему весь свои уимблдонский эпизод.
Поначалу он слушал, тупо выпучив глаза и шевеля губами, как семга на нересте. Но постепенно, когда смысл рассказываемого до него дошел, лицо его осветилось, очки в роговой оправе залучились огнем, он крепко пожал мне руку и сказал, что, хотя в целом он разделяет общее мнение относит меня к числу первейших в мире недоумков, в данном случае я, безусловно, проявил храбрость, находчивость, инициативу и сообразительность почти человеческую.
— Ты спас мне жизнь, Верти!
— Можешь не благодарить, старина.
— Если бы не ты…
— Пустяки, пустяки. Услуга Вустера.
— Пойду позвоню ей.
— Разумный шаг.
Он задумался.
— Нет, черт возьми, не буду звонить. Поеду сам и повидаюсь с ней лично. Вызову свой автомобиль и отправлюсь в Уимблдон.
— Пока доедешь, она уже ляжет спать.
— Тогда переночую в Лондоне и рвану к ней пораньше с утра.
— К восьми она уже на ногах. И не забудь, что ты потянул запястье.
— А как же! Ни в коем случае. Хорошо, что ты мне напомнил. Что из себя представляет спасенное мною дитя?
— Маленькое, голубоглазое, с золотыми кудряшками и шепелявит.
— Маленькое, голубоглазое, с золотыми кудряшками и шепелявит. Ясно.
Он еще раз пожал мне руку и умчался, крикнув с порога, чтобы Дживс отправил следом его вещи. А я, завершив туалет, развалился в кресле — насладиться сигаретой перед выходом на люди.
Наверное, надо было бы мне в эту минуту спокойного блаженства, когда сердце пело в груди и кровь бодро бежала по жилам, надо было бы сказать самому себе: «Возьми тоном ниже, приятель. Помни, что клубок любовных отношении Китекэта, Эсмонда Хаддока, Гертруды Винкворт, полицейского Доббса и горничной Куини все еще не распутан». Но знаете ведь, как это бывает. В жизни каждого рано или поздно наступают времена, когда хочется в первую голову подумать о себе самом, и признаюсь, терзания перечисленных любящих сердец оказались задвинуты для меня на задний план мыслью о том, что после трудного старта Судьба все-таки обошлась с Бертрамом Вустером по-божески.
Словом, я был в таком настроении, как путешественник по Африке, который изловчился вовремя вскарабкаться на дерево и тем избежать посягательств вспыльчивого крокодила, но на основании доносящихся снизу воплей заключает, что его верный туземец-носильщик оказался менее удачлив. То есть он, конечно, скорбит, слыша происходящее внизу, но, при всей жалости к бедняге, он, однако, в основном испытывает чувство глубокого удовлетворения тем, что, как ни горек жребий туземцев-носильщиков, лично он, руководитель группы, — на высоте и в ус не дует.
Я уже раздавил в пепельнице окурок и собрался идти, созрев для жизнерадостного бутерброда и бодрящей чашки кофе, как вдруг в дверях полыхнуло алым и вошел Эсмонд Хаддок.
ГЛАВА 25
Сервируя этот рассказ для семейного пользования, я постоянно стараюсь, как учат специалисты, ставить нужное слово в нужное место и не подсовывать потребителю серую жвачку, когда он имеет право ждать хлесткой, емкой фразы. Это, конечно, прибавляет трудов, но — честь требует, знаете ли.
Поэтому слово «вошел» из финала предыдущей главы выкидываем и на его место ставим «влетел курбетом». Таким образом: полыхнуло алым, и влетел курбетом Эсмонд Хаддок. Не знаю, случалось ли вам наблюдать, чтобы человек делал курбеты, но вот боевые скакуны в прежние времена выделывали их сплошь и рядом, а сейчас курбет сделал Эсмонд Хаддок. Его ноги в охотничьих сапогах переминались по ковру как бы в ритмическом танце наподобие того, что ранее исполнила мисс Поппи Кигли-Бассингтон, и совершенно напрасно он еще при этом улюлюкал по-охотничьи: и так было ясно, что перед нами орел и что радость жизни хлещет в нем через край.