— Я — да. Много раз.
— Кошмарное, должно быть, испытание?
— Да нет, мне понравилось. Публике, может, и не очень сладко приходилось, но я получал удовольствие. Значит, ты волнуешься перед выступлением, Эсмонд?
— Честно сказать, Гасси, бывают минуты, когда от одной мысли об этом меня прошибает холодный пот. Но я напоминаю себе, что я — здешний молодой сквайр и пользуюсь любовью местных жителей, и поэтому все должно сойти благополучно.
— Правильный подход.
— Но тебе, наверно, интересно, почему ее просьбу, чтобы я выступил на этом ее концерте, будь он неладен, я назвал многозначительным событием? Сейчас объясню. Я вижу здесь недвусмысленное свидетельство того, что старая любовь не умерла. Нет, ведь правда, иначе с чего бы Тараторка стала просить меня выступить? Я, Гасси, возлагаю большие надежды на эту песню. Таратора — эмоциональное, отзывчивое существо, и когда она услышит, как оглушительно меня приветствует восхищенная публика, на нее это подействует. Она смягчится. Растает. Я даже не удивлюсь, если она прямо так и скажет: «О, Эсмонд!» — и бросится мне на шею. Конечно, при условии, что меня не освищут.
— Тебя не освищут.
— Ты так думаешь?
— Никогда в жизни. Пройдешь на ура.
— Как ты меня утешил, Гасси!
— Стараюсь, Эсмонд. А что ты будешь петь? «Свадебную песнь пахаря»?
— Нет. Мне специально сочинили песню, слова тети Шарлотты, музыка тети Мертл.
Я поморщился. Не понравилось мне это. За время нашего с тетей Шарлоттой знакомства я что-то не заметил в ней признаков божественного огня. Конечно, не хотелось выносить приговор, не послушав, но я готов был на любое пари, что произведение, вышедшее из-под ее пера, будет, безусловно, не ахти.
— Слушай, — вдруг говорит Эсмонд Хаддок. — Давай сейчас пройдемся вместе по моей песне, а?
— С большим удовольствием.
— Только сначала еще по глотку?
— Да, сначала еще по глотку. Благодарю.
Эсмонд Хаддок осушил стакан.
— Запев не будем трогать, там всякая чепуховина, «солнышко искрится, и щебечут птицы», все в таком духе.
— Согласен.
— Главное в этой песне — припев. Поется так.
Он набычился, как чучело лягушки, и заголосил:
— Алло, алло, алло!
Я поднял руку.
— Минуточку. Что это должно означать? Телефонный разговор?
— Да нет же. Это охотничья песня.
— Ах, охотничья? Тогда понятно. А то я подумал, может, что-то наподобие шансонетки «Позвоню я моей милашке». Все ясно.
Он начал сначала:
Алло, алло, алло!
В лесу уже светло.
Поскачем на охоту мы, пам-пам,
Время подошло, Гасси.
Я опять поднял руку.
— Это мне не нравится.
— Что именно?
— Да вот «пам-пам» это.
— Просто такой аккомпанемент.
— И еще мне не нравится «Гасси». Получается ритмический перекос.
— А я разве спел: «Гасси»?
— Да. Ты спел: «Поскачем на охоту мы, пам-пам, время подошло, Гасси».
— Оговорился.
— В тексте этого нет?
— В тексте, конечно, нет.
— Я бы посоветовал на концерте этого не вставлять.
— Не буду. Поем дальше?
— Давай.
— На чем я остановился?
— Лучше начни сначала.
— Правильно. Еще глоток портвейна?
— Разве только самую малость.
— Так. Начинаем опять с самого начала, опускаем запев про солнышко и птичек и так далее, и вот: «Алло, алло, алло! В лесу уже светло. Поскачем на охоту мы, пам-пам, время подошло. Настал наш день, солнце и тень, алло, алло, алло!»
Кажется, мои дурные предчувствия насчет Шарлотты оправдывались. Это никуда не годилось. Будь ты хоть тысячу раз молодой сквайр, но кто вздумает выступить на деревенском концерте с такой ахинеей, тот неизбежно будет освистан.
— Все не так, — сказал я.
— Все не так?
— Ну подумай сам. Ты поешь: «Поскачем на охоту мы», публика воодушевляется и готова слушать, что дальше, а ты опять за свое «алло, алло, алло». Возникает чувство разочарования.
— Ты так считаешь, Гасси?
— Я в этом убежден, Эсмонд.
— Тогда что же ты посоветуешь?
Я немного поразмыслил.
— Попробуй, например, так: «Алло, алло, алло! Уже совсем светло. Настигнем лису в полях и в лесу. Подтягивай крепче седло. Изведем всю породу звериному роду назло, назло, назло!»
— Вот это здорово!
— Сильнее впечатляет, а?
— Гораздо сильнее.
— А как у тебя там дальше?
Он опять набычился, как надутая лягушка.
Охотники трубят в рога,
Через канавы и стога —
По лисьему следу! Трубите победу!
Алло, алло, алло!
Я прикинул на глазок.
— Первые две строки приемлемы. «Стога — рога». Вполне сносно. Молодчина Шарлотта! Не подкачала. Но дальше не годится.
— Тебе не понравилось?
— Слабовато. Совсем никуда. Не знаю, кто у вас в Кингс-Девериле толпится на стоячих местах позади скамеек, но если такие же небритые бандиты, как те, каких приходилось наблюдать в зрительных залах мне, то ты просто спровоцируешь их на грубые выкрики и лошадиное фырканье. Нет, надо придумать что-нибудь получше. Постой-ка. Пора — ура — дыра… — Я снова потянулся за графином. — Придумал!
Пора, пора, пора,
Выезжаем с утра.
Пускай порвем мы брюки —
Дрожите вы, зверюки!
Ура, ура, ура!
Я более или менее рассчитывал сразить его наповал, и как рассчитывал, так оно и вышло. На миг он от восторга лишился дара речи, а потом сказал, что это сразу подымает всю вещь на недосягаемую высоту и он просто не знает, как меня благодарить.
— Потрясающе!
— Я надеялся, что тебе понравится.