Ребенком К., как и все дети в приюте, постоянно голодал. От голода они превращались в хищных зверьков: хватали еду друг у друга с тарелок, вытаскивали кости и очистки из мусорных ящиков, стоявших в загородке при кухне. Потом он стал старше, и голод перестал его терзать. Зверь, что рычал и выл у него внутри, стих, он совсем его заморил. Последние годы в «Норениусе» были самыми хорошими: над ним уже не было старших мальчишек и никто его не мучил; он незаметно ускользал за сарай, в свое любимое местечко, и наслаждался одиночеством. Один из учителей то и дело приказывал ученикам заложить руки на затылок, плотно сжать губы, закрыть глаза и так сидеть, а сам в это время ходил по рядам со своей длинной линейкой. Со временем эта поза для К. перестала связываться с наказанием — приняв ее, он отдавался мечтам; и сейчас он вспоминал, как жаркими днями, борясь с блаженной дремотой, сидел, закинув руки за голову, — в ветвях эвкалиптов ворковали голуби, в соседних классах ребята хором твердили таблицу умножения. И теперь, застыв перед своей пещерой, он иной раз сцеплял пальцы на затылке, закрывал глаза и изгонял все мысли из головы; он ничего не желал и ничего не ждал.
А в иные дни мысли его обращались к молодому Висаги, и он представлял себе, как Висаги прячется где-то там, быть может, в подполье, в темноте, посреди мышиных катышков, или в шкафу на чердаке, или в кустарнике за дедовым полем. Он думал о его красивых башмаках: зачем они ему теперь, если он залез в какую-то нору?
Теперь он с трудом заставлял себя не закрывать глаза при свете солнца. В висках, ни на минуту не отпуская, стучала кровь; иглы света пронзали голову. Он уже ничего не мог есть, даже вода вызывала рвоту. Наступил день, когда он не смог подняться со своего ложа в пещере: черное пальто больше не грело, и он непрерывно дрожал. Он может умереть, дошло вдруг до него, он или его тело, это одно и то же; он будет лежать здесь, покуда лишайник на своде не потемнеет у него перед глазами, и здесь, в этой далекой пещере, останутся только его белые кости.
Он полз вниз по склону весь день. Ноги не держали его, в голове стучало, каждый раз. когда он глядел вниз, перед глазами начинало все плыть, и он хватался за землю и выжидал, пока не остановится это кружение. Он добрался до дороги, когда долину окутала тень, а к тому времени, как он вступил в город, угас последний свет. Аромат цветущих деревьев хлынул на него из сада. И голос — он звучал со всех сторон, спокойный ровный голос, тот самый, что он слышал в первый свой день в Принс-Альберте. Он стоял в начале Хай-стрит, среди зеленеющих садов, и как ни вслушивался, не мог различить слов, только далекий монотонный звук, который немного погодя слился с птичьим щебетом в ветвях деревьев, а потом заиграла музыка.
На улицах никого не было. Он пристроился в подъезде у входа в банк, подложил под голову резиновый коврик. Скоро его тело остыло, и он начал дрожать. Он то проваливался в сон, то просыпался, стискивая челюсти от боли в голове. Луч фонарика разбудил его, но ему показалось, что это сон. В ответ на вопросы полицейских он бормотал что-то невнятное, вскрикивал, задыхался. «Нет!.. Нет!» — повторял он, словно выкашливая из себя это слово. Ничего не понимая, зажав носы от смрада, который от него исходил, полицейские затолкали его в фургон и отвезли в полицейский участок, где заперли в камеру вместе с пятью другими бродягами; он бредил, его била дрожь.
Утром, когда узников вывели умыться, а потом повели завтракать, К. был в сознании, но стоять не мог. Он извинился перед охранником. «Меня ноги не держат, но это пройдет», — сказал он. Охранник позвал дежурного офицера. Минуту-другую они разглядывали живой скелет, который сидел, привалившись к стенке и скреб голые икры, потом вдвоем подхватили его и вынесли во двор, где он съежился от сияющего солнца; полицейский знаком приказал другому узнику дать ему еду. К. взял тарелку вязкой маисовой каши, но не донес ложку до рта — его начало рвать.
Полицейские никак не могли разобраться, откуда он. Документов при нем не было, даже зеленой карточки. В полицейском протоколе он был записан как «Михаэл Висаги — безработный» и обвинен в том, что без разрешения властей покинул свой административный округ, что у него нет удостоверения личности, что нарушил комендантский час, а также был пьян и ходил по городу в неподобающем виде. Приписав его слабость и бессвязную речь алкогольному отравлению, они оставили его во дворе, а всех других узников снова загнали в камеры; днем К. посадили в полицейский фургон и отвезли в больницу. Там с него сняли всю одежду, и он лежал голый на резиновой подстилке, а молоденькая санитарка мыла и брила его, потом надела на него белую рубаху. Он не испытывал никакого стыда.
— Скажите, пожалуйста, мне всегда хотелось узнать, кто это такой — принц Альберт? — спросил он санитарку. Она вроде бы не услышала его вопроса. — И кто такой принц Альфред? Ведь принц Альфред тоже есть? — Закрыв глаза, он с удовольствием ждал, когда мягкая влажная губка еще раз коснется его лица.
И вот он опять лежит в чистых простынях; поместили его не в главный корпус, а в длинную деревянную, крытую железом пристройку, где были, насколько он видел, только дети и старики. С голых стропил свисали на длинных проводах голые лампочки, они все время раскачивались. От бутыли, установленной на штативе, к его руке тянулась резиновая трубка: краем глаза он при желании мог наблюдать, как час за часом понижается уровень жидкости в бутыли.
Один раз, очнувшись от забытья, он увидел в дверях медсестру и полицейского: они смотрели в его сторону и что-то говорили шепотом. Фуражку полицейский держал под мышкой.
Под вечер в окно заглянуло солнце. На губу ему села муха. Он смахнул ее. Она покружилась у него над головой и снова опустилась на губу. Он смирился: тонкий хоботок принялся обследовать его губу.
Санитар вкатил в палату раздаточный столик с обедом. Все, кроме К., получили подносы. По палате поплыл запах еды, и он почувствовал, как рот его наполняется слюной. В первый раз за долгое время ему захотелось есть. Неужели голод снова затянет его в рабство? Впрочем, это ведь больница, здесь лечат тело, оно здесь вступает в свои права.
Сгустились сумерки, потом наступила темнота. Кто-то включил свет. К. закрыл глаза и заснул. Когда он снова открыл их, свет все еще горел. Потом он стал меркнуть и потух. В четыре окна протянулись лунные полосы. Где-то поблизости глухо стучал мотор. Он заснул.
Утром он позавтракал детской кашкой и молоком, и его не вырвало. Он чувствовал, что ему достанет сил подняться, но стеснялся, покуда не увидел, как какой-то старик, закутавшись в длинный халат поверх пижамы, вышел из палаты.