Нэн, как зачарованная, наклонилась и уже собралась взять его в руки.
— Не трогай! — крикнула Фелисити. — На, лови! — Она завернула одежду в полотенце и швырнула. Изловчившись, Нэн поймала сверток. Потом Фелисити начала лихорадочно складывать в сумку все остальное. И бросила ее через поток. Сумка упала на камни. И тут Фелисити бросилась в воду. Задохнувшись от холода, поплыла туда, где стояла Нэн. И по пути успела ладонью утопить тот странный и непонятный черный предмет, который все еще плавал на воде…
Нэн держала полотенце наготове. Она начала растирать дочь, крепко, изо всех сил, как в те далекие времена, когда дочь была совсем маленьким ребенком.
— Не надо, больно! — вскрикнула Фелисити. И расплакалась.
— Детка, детка. Ну не плачь. Быстренько одевайся и расскажи, что случилось.
Фелисити тряслась от холода. Надела рубашку, потом взяла платье.
— Я видела бабочку. Она подлетела к морю и погибла. — Надевая платье, она все еще всхлипывала.
— Глупости, детка! Наверное, улетела куда-нибудь. Бабочки могут пролететь много миль, они даже перелетают во Францию. Так что не надо плакать, дорогая..
Фелисити села. Стало совсем темно. Луна ярко светила с чернильного неба, высвечивая слева и справа от них громоздящиеся кучи камней. Фелисити пыталась обсушить ноги. Ступни были холодными, как ледышки.
— Я видела рыбу, — снова заговорила она, — которую поймал какой-то человек. Это была большая рыба. Она лежала на песке, билась и задыхалась. Я хотела взять ее и бросить назад в море, но испугалась. — Ее голос сорвался, она снова зарыдала.
Нэн наклонилась, держа в ладонях побелевшую дочкину ступню. Она чувствовала, что и сама сейчас расплачется. И ей не удержаться. Она всхлипнула и залилась слезами. Сидя среди камней и все еще держа в ладонях дочкину ступню, она плакала навзрыд.
Сидя среди камней и все еще держа в ладонях дочкину ступню, она плакала навзрыд. А луна струила яркий свет на них обеих.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
В эти дни Мор узнал, что такое воспаление мозга. Не осталось ничего, что могло бы успокоить его мысли. Они метались в его голове, как перепуганные птицы. Только рутинные занятия, связанные со школой, еще давали ему если не умиротворение, то хотя бы элементарное оправдание существования. Он чувствовал постоянное внутреннее напряжение, словно его тело в любую секунду готово было разлететься на куски. Стали появляться и другие странные физические симптомы. Он постоянно ощущал стойкий неприятный запах, будто все время нюхал содержимое выгребной ямы; и время от времени ему казалось, что кожа его становится черной от грязи. Поэтому он то и дело посматривал на свои руки, чтобы убедиться, что это не так. Ночные кошмары вторгались в его сон и в явь, и один дурной сон тянул за собой другой, словно звал своего собрата, спеша к его ложу. Мир вокруг него стал в равной степени безумным и невыносимым. Даже читая газету, он тут же натыкался на историю какого-нибудь фантастического по своей жестокости преступления. Жить в окружении этих ужасов было невозможно, но куда от них деться, он не знал.
Он мучился еще и оттого, что понимал, Рейн тоже в смятении. Она бросила работу над картиной, объяснив Эверарду, что портрет завершен. И уже назначили дату этого никчемного торжественного обеда. С ее решением уехать он еще бы смирился, рано или поздно это все равно произошло бы, а вот то, что портрет останется незавершенным, простить себе не мог. Тогда, на корте для сквоша, сказанные Бладуардом слова, поневоле запали ему в душу. Рейн ведь намеревалась еще и еще работать над головой. И вот ей стало не до исправлений, потому что он заразил ее своей лихорадкой.
На вокзале Ватерлоо Мор ждал поезда, которым должна была приехать Рейн. По каким-то школьным делам он отправился в Лондон, и они условились встретиться после ленча и провести остаток дня вместе. Мор с величайшим беспокойством замечал, что просто общение не утишало их страданий — возникала потребность в чем-то новом, куда более остром. Это, думал он, и есть проклятие.
До прихода поезда оставалось пятнадцать минут. По громкоговорителю заиграла музыка. Люди сновали туда-сюда по громадному гулкому пространству между кассами и платформами. Некая музыкальность объединяла эту картину, и в какой-то момент все в целом превратилось в балет, горестный, зловещий, странный. Актеры скользили по сцене туда и сюда с точностью механических кукол. Мор отвернулся. Он купил газету и поспешно развернул ее. Леденящие душу заголовки тут же бросились ему в глаза.
«Автомобильная катастрофа — жених выжил, невеста погибла»,
«Дальнейшее заражение земной атмосферы: ученые предупреждают».
Он смял листок и бросил в урну. Сел на скамью и закурил. Хотелось выпить, но в самый разгар дня это было ни к чему. Он и так в последнее время слишком много пил.
Его мысли вновь потекли по проторенному руслу. Неужели он в самом деле обманул Рейн относительно своей семейной жизни? А любит ли она его? Сколько продлится ее привязанность к нему? Предположим, он порвет ради нее со своей прежней жизнью, а потом и эта новая жизнь окажется лишь грудой обломков? Не преступно ли это — вступать в союз с такой юной девушкой? А может, он в ее глазах не более чем некая недолговечная замена умершего отца, и в ее привязанности к нему тоски куда больше, чем страсти? Все это он выпытывал у Рейн подробно и долго, но так ничего и не выяснил. Эти разговоры преследовали его во сне, так что утром он вставал с головной болью, и потом весь день едва справлялся со своими делами. Она всеми силами убеждала его в своей любви. Но он чувствовал, что на самом деле она убеждает себя. Временами ее горячность трогала его настолько, что все прочее переставало существовать.
Но теперь Мор знал, и это было одновременно и мукой, и утешением, что в этом проклятом состоянии ума ничто не может длиться долго. Уверенность и сомнения сменяли друг друга через равные промежутки времени, и, наверное, именно случайности предстояло решить, на чем же он остановится и как поступит.
По крайней мере, одно решение было принято твердо. Они еще не стали любовниками. Рейн этого желала. Но Мор решил еще подождать, пока ситуация прояснится. Время шло, ничего не прояснялось, и он начал подозревать, что именно это откладывание и есть его фатальная ошибка. Но что поделаешь, полученное в детстве и довлеющее над ним до сих пор пуританское воспитание мешало уже окончательно, в грубо физическом смысле, изменить жене. Хотя он сознавал, что в сущности уже изменил ей во всех смыслах. Он написал Нэн письмо, но снова не отважился высказать все до конца, потому что испугался — а вдруг она вернется прежде, чем он поймет, как поступить. Он понимал, что уже определенно и непоправимо распрощался с правдой. На той грани, к которой он сейчас подошел, правда не могла стать помощницей в его выборе. И стремление к собственному благополучию тоже. Бладуарду он сказал, что именно это стремление ведет его, но теперь погас и этот маяк. Он больше не взвешивал, с кем ему будет лучше, с Нэн или с Рейн. Все равно счастливым ему уже не быть никогда, да и так ли уж это важно.