— В самоходке что-то ломалось?

— Как и в любом механизме. Выходила из строя ходовая часть, подшипники летели. Мотор мог забарахлить. Если ее хорошо обслуживать, она будет хорошо ходить. Текущий ремонт экипаж проводил своими силами. Иногда участвовал в среднем ремонте, а капитальный мы никогда не делали.

— Экипаж весь участвует в ремонте вместе с командиром?

— Все 100 процентов. Бывали командиры-белоручки. Здесь у него белое подшито, френч у него не из такого материала, как у других… Такие надолго не задерживались. Кому он нужен такой? Меняли таких или воспитывали.

— Как строились взаимоотношения в экипаже? Не возникало панибратство?

— Я так скажу: слово «пани» — отбросим, а «братство» оставим. Экипаж был одной семьей. Конечно, многое зависит от командира и от характера членов экипажа, но в большинстве случаев, в абсолютном большинстве, экипаж — это одно единое целое, это один человек. Такого не бывало, чтобы один-два что-то делали, а другие сидели-смотрели-курили.

Все работали вместе. Допустим, машина заправлена, а боеприпасы надо загружать. Все идем загружать боеприпасы. Или, допустим, осталось горючее залить. Тогда один шланг готовит, другой открывает бочки. Работа распределяется таким образом, чтобы она была выполнена максимально быстро.

Конечно, была подчиненность. Команды я отдавал, как положено, но я не говорил командиру орудия: «Товарищ сержант, я приказываю!» Я слово «приказываю» никогда не произносил. Я просил. Или не буду же я говорить: «Ну-ка застегнись» или еще что, если нам через 5 минут в бой вступать. Это же чушь.

В самоходке два офицера — командир и механик-водитель. Это два главных члена экипажа. Конечно, иерархия была. Побывали в бою, сидим, обедаем, один котелок на всех, наркомовские сто грамм — тоже. Если есть свободное время у солдат и сержантов свои байки, у офицеров есть свои дела, свои профессиональные вопросы, свой круг обязанностей. Но как только появилась общая задача, иерархия перестает существовать.

— В училище вас учили водить?

— Обязательно. Командир машины всегда мог подменить механика-водителя.

— Когда вошли на немецкую территорию, какое было отношение к немцам?

— Про всех не могу сказать, но у моих ребят злобы не было. К солдатам ненависть определенная была. А к населению? Я бы не сказал, что у нас где-то что-то проявлялось по отношению к гражданскому населению. Я этого не видел. Мы были в боях, нам этим и некогда было заниматься, и мы их и не видели почти. Выйдя из боев, оставались вне контакта с населением. Скажем, в первом же городе Нейбенбурге ребята разбежались по домам, но население уже ушло или попряталось. Но никто их и не искал, чтобы выместить зло, хотя были те, у кого кто-то погиб. По матери сужу: пленные строили дорогу возле моего дома, просили ее: «Мать, воды или хлеба можно?» Мать вынесет и хлеба, и воды. Мы отзывчивые люди, добрые.

— Какого цвета у вас были машины?

— Зеленые. На них наносили условные знаки, присвоенные полку. Или буква «К», или квадраты. Зимой в белый цвет никогда не красили.

— Радиосвязь хорошая?

— Да. Для тех времен хорошая. Радиостанции были на уровне. Бывало, что и с немцами перебранивались. Хотя именно поломка радиосвязи, как я уже говорил, спасла мне жизнь.

— Знали, против кого воюете или нет?

— Зачем? Мне важно знать, сколько передо мной противника, есть ли танки и артиллерия, а кому они принадлежат, мне неважно. Пусть об этом думают те, кто разрабатывает оперативные планы.

— Какие трофеи брали?

— У нас такой привычки не было — брать в машину что-то или в обоз. Убьют, а о тебе скажут: «вдобавок барахольщиком был». В районе станции Марау мне навстречу едет мотоцикл с коляской. Останавливается, выскакивает немец и вручает мне пакет. Видимо, подумал, что это немецкая колонна. Мы его в плен, а в коляске мотоцикла шоколад, какие-то бутылки. Мы, конечно, его разобрали. Потом, под Эльбингом, мы подбили несколько машин. Мы их обследовали, там был шоколад, виски, тоже забрали. Трофеи были такого плана — все на ходу. Мы взяли Марьенбург, я говорю солдатам: «Походите, посмотрите что к чему». Один принес длинный футляр, как для оружия, в нем на бархате были уложены разноцветные хрустальные фужеры. Я ему говорю: «Зачем ты это принес?» — «Вам». — «Мне пистолет некуда положить, а ты фужеры. Убери». Не знаю, куда он дел их, но красота этих фужеров запомнилась.

— Какое у вас было личное оружие?

— В начале войны револьвер, потом пистолет ТТ; ну, второй пистолет немецкий — «Вальтеры», Парабеллум…

— Сколько всего у вас подбитых танков?

— Как считать. Сам же я не стрелял. Я отдавал команды. Вот моя самоходка подбила, наверное, 2-3 десятка танков, ну, а батарея — еще больше, конечно.

Наградные часы красноармейца Шишкина Н. К.

Сидят: неизвестный, Шишкин Н. К., Потапов; стоят: Авраам, Подрезов. Ханко, октябрь, 1940 год

В ленинской комнате. Шишкин Н. К. (слева). Ханко, 1940 год

Расчет орудия Шишкина Н. К. Стоят: политрук батареи и Шишкин Н.К. Сидят слева направо: Кливцов, Киселев, Месин, Гущин, Бурда

Слева направо: командир батареи Зверев, Шишкин Н. К., командиры машин батареи Шишкина Устинов, Муравьев, Крашенинников

Волошин Алексей Прохорович