— Во всяком случае, звездной болезни не было. Может, кто-то из ребят завидовал. Не знаю. Я продолжал выполнять свои обязанности. В дивизионе меня никто не оберегал. Меня немножко оберегал политотдел, потому что я был комсомольским работником. Ну, и еще командир корпуса. А так — никакой особой заботы ко мне не было. Кормили как и всех — сидел на солдатском пайке. Только когда меня начальство к себе приглашало, там подкармливали. Начальство всегда жило немного лучше. Почти у каждого была полевая жена. У нашего командира дивизиона не было, а вот у командиров батальонов у всех были. Каждый санинструктор служила верой и правдой… Когда мы приехали на курсы, пошли в штаб фронта с моим товарищем из танковой бригады, такой же артиллерист, как и я, но командир орудия. Хвастунишка. Говорит: «Я больше тебя танков уничтожил». — «Да не ты уничтожил, а наводчик уничтожил.» — «Я командовал!» — «Именно, что ты командовал». Ну, да Бог с ним. Мы там познакомились с девочками с узла связи. Они сказали, где они живут, и мы «заперлись» к ним в гости часов в пять дня. Они были все хорошо одетые, ухоженные. Чулочки не простые, а фильдеперсовые. Они нам через 15 минут говорят: «Ребята, уходите». — «Почему? У нас время есть, вы тоже не на смене». — «Вы что, не понимаете, что ли?! Мы же все расписаны. Сейчас рабочий день закончится, за нами придут…»
— К немцам у вас какое было отношение?
— Поначалу кроме злости и ненависти у меня ничего не было. Я видел, что они творили на нашей территории. Но уже где-то в 1944 году отношение поменялось. Помню, мы нескольких немцев захватили в плен, трех сразу отправили в тыл, а одного мальчишку, примерно моего возраста, такого же зеленого, как я в 41-м, я оставил на одной из батарей. Говорю: «Пусть он тут немножко обживется». Он еще хорошо играл на губной гармошке… На второй день командир батареи увидел: «Комсорг, ты что делаешь? Почему у тебя здесь немец?» — «Он же сопляк». — «Не положено. Немедленно отправить в тыл». Отправили, жалко было.
Тем не менее, желание мстить, когда вошли на немецкую территорию, было. Ребята иногда придут в дом, дадут очередь из автомата по разным портретам, по шкафам с посудой… И в то же время я видел своими глазами, как полевые кухни что-то давали местным жителям. Но я бы не сказал, что у меня были такие добрые отношения к немцам. Я до сих пор не хочу ехать в Германию. Горечь-то осталась. Лучшие мои годы ушли на войну с ними. Вскоре после перехода границы Германии был издан приказ, регламентировавший поведение на оккупированной территории. Хотя до этого мы знали одно — убей немца, и четыре года жили этим. Этот переход давался очень тяжело. Судили многих. Ну, как можно было судить человека, у которого, например, немцы расстреляли всю семью?! Конечно, он шел с чувством мести! Я как комсорг разъяснял солдатам, как себя надо вести, хотя в душе часто бывал с ними согласен.
— Вы очень много говорили о том, что вас кто-то провел по войне.
— Я в этом убежден. Сколько я тебе рассказал случаев, когда меня должны были убить, а не убили? Вот еще один. Однажды отошел в сторону от дороги метров на 15, не больше, и задел за проволочку. А в метре от меня подскакивает «лягушка», немецкая мина, и — разрыв. По всем законам я должен быть или убит, или в самом лучшем случае ранен. Ни одной царапины. Даже одежда не порвалась! Испугался я уже потом… А что касается веры в бога… Нас воспитывали в другом духе. Я никогда до войны не чертыхался — это в семье считалось грехом. У нас были иконы. Мы все были крещеные. Когда прижмет на фронте, не только я, а многие, многие шептали: «Господи, пронеси!» Вера это или не вера? Ведь в хорошую, добрую минуту не вспоминал об этом.
— Люди на фронте молились?
— Были и такие, кто молился.
— Вы должны были как-то пресекать?
— Нет. Может быть, и входило в мои обязанности, но я этим никогда не занимался.
— Пополнение из Средней Азии приходило?
— Да. У меня в 45-х был один армянин, один грузин, украинец. Потом уже в дивизионе были и узбеки, и таджики. Как бойцы они не очень, прямо скажем. Допустим, зима, мы бегаем, толкаем друг друга, чтобы согреться. А он стоит как столб, руки опустил. Я пытаюсь ему объяснить, что надо бегать. Он не понимает, зачем. Я его начинаю толкать, чтобы как-то расшевелить. Он мне говорит: «Зачем ты меня, русский, обижаешь?» Я ему говорю: «Я тебя не обижаю, я не хочу, чтобы ты замерз. Тебе нужно бегать, двигаться». Выросли в другом климате, другое отношение к жизни, другой менталитет. Кормили нас тем, что было. Например, борщ со свининой. Они только плевались. Не ели. Не думаю, что все не ели, кое-кто ел. Мусульмане не пили спиртное, что похвально.
— Трофеи брали?
— Бывало. Я рассказывал, что в Морозовской армейский склад захватили. Все местные жители пользовались трофеями. Когда в Германию пришли, на складах было очень много разной еды. Однажды был такой случай. Солдат подходит к повару: «Сегодня у нас что на обед?» — «Суп с курицей». — «Опять суп с курицей, не могли каких-нибудь пирожков сделать?!» Это о чем говорит? Зажрались! До 43-го года любой супец за милую душу пошел был!