— Так говорит пророк Нура: «Да осквернится всяк, кто прикоснется к ассасину. Да пребудет проклятие на потомках его и да не будет больше силы в его семени».
Шеллиби только хмыкнул на это и в ухе поковырял. После же спросил:
— База где?
И отвечал пленный, заливаясь смехом:
— Сказано в Скрижалях: «Передай мне хлеб, пожалуйста».
И засмеялся Шеллиби.
И засмеялся Шеллиби. Так хохотали оба, Шеллиби и связанный ассасин, что у его ног корчился. И, все еще смеясь, пронзил Шеллиби пленного штыком. Поднял связанные руки пленный, коснулся штыка, в живот его вонзенного, и проговорил:
— Спасибо, Шеллиби. Быть тебе великим вождем.
Удивился Шеллиби, откуда этот отверженец имя его знает. Впрочем, поговаривали, будто ассасины читают мысли, и потому не рекомендовалось смотреть им в глаза. Шеллиби же рекомендацией этой перенебрег.
И умер ассасин.
Стал Шеллиби искать, ибо понял намек, содержавшийся в предпоследних словах ассасина. И нашли в подвале башни большие запасы сухарей. Был это стратегический запас, и его-то погрузили на телеги, дабы порушить всю стратегию нуритов в этом районе.
После же захватил Шеллиби город Шеру и все мужское население бросил между жерновами мельницы в пустыне и перемолол таким образом пленных. И кровь вытекла из мельницы и разлилась по пустыне, наподобие того, как разливается нефть на месторождениях, когда выходит она на поверхность.
Женщинам же отрубил головы и насадил эти головы на длинную золотую цепочку, протянув ее через череп сквозь уши, а ожерелье из отрубленных голов повесил на шею лошади своей, чтобы издалека было видно полководца и выделялся он таким образом из рядовых воинов.
А также множество других подвигов совершил Шеллиби.
И трепетали грязнобородые эламиты, когда видели перед собою Шеллиби. Ибо сравнивали его со жнецом, который одним взмахом серпа снимает сразу множество колосьев. Так и Шеллиби одним взмахом своей кривой сабли снимал сразу множество голов эламских, и катились они под ногами его лошади, будто соперничали с теми, что покачивались, вися на золотой цепочке.
Теперь нужно рассказать о том, как Великий Город слушал вести, долетавшие от эламских границ.
Поначалу ждали только побед. Да и сообщения все сплошь были только о победах. Выступали по центральному и региональному телевидению теоретики военного искусства и боевые генералы, прославившиеся в минувших войнах; сказал пламенную и весьма содержательную речь зять генерала Гимиллу, которого слушали с особенным интересом и даже повторили его выступление на следующий день.
Политики, тряся жирными щеками, заверяли въедливых журналистов, что к зиме будет одержана окончательная победа над озверевшими фанатиками Нуры, а сам террорист Нура будет расстрелян как военный преступник.
Впрочем, были и другие политики, которые считали, что Нуру надлежит признать великим государем, а коли его народу так нравится сходить с ума и заучивать наизусть Скрижали Нуры, то пусть сходит. Что печься о грязнобородых эламитах?
Сходились лишь в одном: истукан Бэл-Мардука, найденный на месте древнего дворца эламских царей, — национальное достояние Вавилона, утраченное им в незапамятные времена, и оно должно быть возвращено Великому Городу. В этом вопросе царило полное единодушие, так что когда дискутирующие готовились вцепиться друг другу в бороду на глазах у тысячи телезрителей, журналисты быстро переводили разговор на эту тему.
Потом прорвались как-то представитель независимого профсоюза и представитель международной ассоциации защиты прав животных и заявили общий протест. Журналист пожал плечами, политики не обратили на это внимание, а в Дере протеста не услышали, ибо Дер находился далеко и телевидения осаждающие не имели.
Дважды на телеэкране показывали пленных нуритов. Те были очевидно истерзаны, связаны и заткнуты кляпами, поэтому могли лишь загадочно и мутно глядеть в телекамеру, что усилило представление о них как о полуживотных, охваченных повальным бешенством. Впрочем, так оно и было.
Впрочем, так оно и было.
Между тем по Вавилону бойко расходились в списках Скрижали Нуры и многие их покупали у хитрых торговцев. Читали, чтобы посмеяться над глупостью грязнобородых; но мудрость Нуры — бывшего торговца репой, а ныне пророка — была такова, что яд ее, подобно извести, разъедал даже самые крепкие мозги. Поэтому в Вавилоне появились тайные приверженцы Нуры. Их преследовали и сажали на кол, так что вскоре люди из страха быть заподозренными опасались употреблять фразу «Передайте мне хлеб, пожалуйста» и довольствовались мычанием и указыванием пальцами.
Мычание же поощрялось, ибо было священным звуком быков Бэл-Мардука.
Ежевечерне упитанный генерал из Академии Штаба появлялся у карты Элама, на которой передвигал флажки и елозил указкой, демонстрируя динамику передвижения священной армии.
Наконец в конце зимы над городом, притихшим в ожидании и как бы соскучившемся ждать шумных вестей, прогрохотал гром. Впрочем, какое там прогрохотал? Так — звякнул и тут же стих.
Вдруг перед телекамерой вместо упитанного генерала выскочил какой-то растрепанный ротмистр танковых войск, в котором признали Шарру, потомственного офицера из древнего рода, не запятнавшего себя доселе ни одним неблаговидным поступком. Бледное лицо Шарру пересекали наискось два вздувшихся рубца, одна щека беспрестанно дрожала, борода криво обкромсана ножом. Вздрагивая от яркого света юпитеров и беспокойно шаря глазами, Шарру кричал прямо в телекамеру: