….
— Сегодня последний день?
— Видимо, да…
— И все, все… все, что есть сущее — все умрет?
— Какой-то оракул из Бангладеш сказал, что спасутся четырнадцать тысяч сто человек. Со всей Земли — только четырнадцать тысяч…
— Какой смысл верить таким, как он… они тоже ничего не ведают… просто ждут и боятся.
— Не знаю… но по визору в самом конце говорили, что этот сумасшедший провидец, перед тем как его сожгли на костре, успел назвать точные даты первого ядерного удара Пакистана по Индии и убийства президента.
.. просто ждут и боятся.
— Не знаю… но по визору в самом конце говорили, что этот сумасшедший провидец, перед тем как его сожгли на костре, успел назвать точные даты первого ядерного удара Пакистана по Индии и убийства президента. Может быть, он и вправду как-то знал или предвидел что-то, черт его знает… И, наверное, недаром последний месяц за горные пики шли ожесточенные бои… Каждое правительство надеялось, что успеет сделать там свой собственный СПАСАТЕЛЬНЫЙ БУНКЕР. Я не знаю…
…
— Темнеет…
— Да…
— Мне страшно… Тянет что-то, вот здесь, в груди… как комок льда… застыл и не тает…
— Обожди, посиди минутку одна… Чайник в камине еще теплый. У нас осталось кофе… немного, на дне банки. Но на две чашки хватит. Я сейчас налью и ты согреешься, подожди.
Бережно поправив плед на плечах женщины, он осторожно встал с софы и пошел вглубь комнаты, к камину. Там, почти в полной темноте, стал греметь пустыми банками, шаря на ощупь. Чашки нашлись быстро, но банка с кофе долго пряталась в куче жестяного мусора.
Спокойно… просто остановись и подумай…
И правда, он почти сразу же вспомнил — на верхней полочке шкафа…
— Я уже скоро.
— Да, да… я подожду.
На полке, за банкой кофе, в самом дальнем углу, он нащупал маленький пластиковый бутылек. Отдернул руку, затем оглянулся в сторону окна, на темный силуэт в сером прямоугольнике вечера, постоял несколько секунд и закрыл дверку полки.
— Вот, на бери… он еще почти горячий… пей…
— Спасибо… Ммм… какой он горький…
— Это же кофе… просто, наверное, сыпанул больше, чем себе в темноте… пей…
— Слышишь? Ветер за окном… звук… звук-то какой — как огромные духовые трубы поют… трубят, гудят… даже стена дрожит… Не веришь? Приложи вот здесь руку…
— А утром было тихо… Странно… Смотри… Вон, ветви дуба качает так, что, кажется, еще чуть-чуть и оторвутся — а метели нет… как будто земля плотным снежным саваном прикрыта… ничто не шелохнется…
***
— Я что-то устала … какой-то долгий сегодня день… мы, будто после шумного праздника… гости ушли… посуда помыта… в доме тихо и пусто…
— Пойдем в постель… я обниму тебя… и мы уснем вместе…
— Да, да… конечно…
— Давай я помогу тебе встать… так… осторожней… я держу тебя… сейчас, я откину покрывало… вот так… ложись…
Я здесь, рядом… вот моя рука… ты чувствуешь? .
.. ты спи… не думай ни о чем… мы все устали… и пусть нам приснятся красивые сны… как в нашей молодости…
Мы на лужайке перед домом, качаем нашу маленькую дочь на качелях… ты с одной стороны, а я с другой… металлические петли скрипят… дочке страшно и смешно одновременно… она смеется, а за ней следом смеемся и мы… и все так легко… все еще, кажется, впереди…
Когда дыхание женщины стало ровным и почти незаметным, мужчина осторожно высвободил свою ладонь, поднялся и вышел в гостиную. Угли в камине еще бордово светились под серой шапкой пепла, отбрасывая на стены неровные, багряные тени. Подошел к окну, прижался лбом к ледяному, на треть скрытому под сугробом снега стеклу…
Темнота, там, за стеклом, была абсолютной. На мили в даль — ни одного огонька, ни проблеска… Только снег светился кровью под лучами круглой красной луны…
Вот и все…
Интересно, как это будет? Почувствуем ли мы боль или, может, удушье… а может сразу, мгновенно, превратимся в тлен? В прах, из которого вышли, и к которому, наконец, пришли?
Или весь этот черный мир за окном, заметенные снегом поля, скелеты пустых городов, государственные убежища высоко в горах, заметенные трупы по обочинам дорог, все… все это, просто исчезнет, как по мановению колдовской палочки злого волшебника? Растает, как эфемерный бред?
Он подошел к отрывному календарю на стене. Долго, прищурясь, вглядывался в текст на верхнем листке, но в слабом отсвете углей камина почти ничего так и не разобрал. Вздохнув, поднял руку, потянул за нижний край листка, но остановился, передумав. Постоял и затем, вытянув перед собой, как слепец, руки пошел обратно в спальню…
В постели он нашел теплую сухую руку жены, прижал ее ладонь к своей небритой щеке, и осторожно прикасаясь губами к кончикам ее пальцев, истово повторял про себя:
Господи, скажи, за что нам это все?
Чем именно мы прогневили тебя?
Так, задавая немому небу свои бессмысленные вопросы, он и провалился в сон.
Но в последний, почти неуловимый миг, отделяющий физически осязаемое от призрачного царства, он на какую-то долю секунды окунулся, прикоснулся к Детству.
…В глаза бешено ударило палящее летнее солнце. В его лучах танцевали пылинки. Скрипела мелким, желтым песком дорожка под ногами, а вокруг огромными зелеными холмами высились деревья.
— Смотри, смотри… самолет…