— Да так как?то, не очень! Я лежал и думал.
Я нарочно поставила мою свечу поближе к нему и, когда он по?старому дружески протянул мне руку, села на край его кровати.
— О чем же это ты думаешь? — спросила я.
— О чем же еще, как не о вас, дорогая?
— Хоть я и горжусь таким вниманием, но не скажу, чтобы я это поощряла.
Куда лучше было бы, чтобы ты спал.
— Так вот, знаете, я еще думаю об этих наших странных делах.
Его маленькая твердая рука была прохладная.
— О каких «странных делах», Майлс?
— Да вот о том, как вы меня воспитываете. И обо всем прочем!
На секунду у меня перехватило дыхание, и даже слабого мерцающего света свечи было достаточно, чтобы я увидела, как он улыбается мне со своей подушки.
— А что же это такое «все прочее»?
— О, вы знаете, знаете!
С минуту я не могла выговорить ни слова, хотя чувствовала, держа его за руку и по?прежнему глядя ему в глаза, что мое молчание как бы подтверждает его слова и что в действительности в целом мире сейчас, может быть, нет ничего более невообразимого, чем наши подлинные взаимоотношения.
— Конечно, ты опять отправишься в школу, — сказала я, — если только это тебя беспокоит. Но не в прежнюю — мы найдем другую, получше. Откуда мне было знать, что тебя это беспокоит, ты же мне ничего не говорил, ни разу даже и не заикнулся об этом?
Его ясное, внимательное лицо, обрамленное белизной подушки, показалось мне в эту минуту таким трогательным, как если бы передо мной был больной ребенок, истосковавшийся в детской больнице; и это сходство так поразило меня, что я поистине готова была отдать все на свете, чтобы быть сиделкой или сестрой милосердия и помочь ему исцелиться. Но даже и теперь вот так, как оно есть, может быть, я могу помочь ему!
— А знаешь, ведь ты никогда не говорил мне ни слова о твоей школе — я хочу сказать, о старой твоей школе; никогда даже и не вспоминал о ней?
Он как будто был удивлен; он улыбнулся все так же подкупающе. Но он явно старался выиграть время; он тянул, он ждал, чтобы ему подсказали.
— Не вспоминал?
Не от меня он ждал подсказки, нет, от той твари, с которой я встретилась!
Что?то в его тоне и в выражении лица заставило меня почувствовать это, — сердце мое сжалось такой мукой, какой я еще никогда не испытывала; так невыразимо больно было видеть, как он напрягает весь свой детский ум и как пускает в ход все свои детские увертки, пытаясь разыгрывать навязанную ему каким?то колдовством роль невинности и спокойствия.
— Да, ни разу, с того времени как ты вернулся. Ты никогда не говорил ни о ком из твоих учителей или товарищей, ни хотя бы о чем?нибудь самом пустяковом, что могло с тобой случиться в школе. Ни разу, мой маленький Майлс, ты даже не обмолвился ни словом, ни разу хотя бы намеком не дал мне понять, что там могло случиться. Поэтому, ты можешь представить себе, я просто впотьмах. До тех пор пока ты сам не открылся мне сегодня утром, ты с того дня, когда я тебя первый раз увидела, никогда ни о чем не вспоминал из твоей прежней жизни. Ты как будто совсем сжился с теперешней.
Удивительно, как моя глубокая убежденность в его тайном преждевременном развитии, или как бы там ни назвать эту отраву страшного воздействия, которое я не решаюсь именовать, позволяла мне, несмотря на еле прорывающуюся у него тайную тревогу, обращаться с ним как со взрослым, говорить с ним как с равным по уму.
— Я думала, что тебе так вот и хочется жить, как ты живешь.
Меня поразило, что мои слова заставили его только чуть?чуть покраснеть. Но все же, как выздоравливающий и немножко уставший человек, он медленно покачал головой.
— Нет, не хочу, не хочу. Я хочу уехать отсюда.
— Тебе надоел Блай?
— О нет, я люблю Блай.
— Тогда что же тебе?…
— Ах, вы сами знаете, что нужно мальчику!
Я чувствовала, что вряд ли я знаю это так хорошо, как Майлс, и временно прибегла к увертке.
— Ты хочешь поехать к дяде?
И тут опять его головка с кротко?ироническим личиком слегка шевельнулась на подушке.
— Нет, этим вы не сможете отделаться!
Я помолчала немного и на этот раз, кажется, покраснела сама.
— Дорогой мой, я вовсе не собираюсь отделываться.
— Не сможете, даже если и хотели бы. Не сможете, не сможете! — Он лежал, глядя на меня своими прекрасными глазами. — Мой дядюшка должен сам приехать, вы с ним все окончательно должны уладить.
— Если мы это сделаем, — возразила я довольно внушительно, — ты можешь быть уверен, что это поведет к тому, что тебя навсегда увезут отсюда.
— Так неужели вы не понимаете, что как раз этого я и добиваюсь? Вам придется рассказать ему, как вы все запустили. Вам придется столько всего рассказать ему!
Ликующий тон, каким он это произнес, помог мне ответить ему еще внушительнее:
— А сколько тебе, Майлс, придется рассказать дядюшке? Многое есть, о чем он тебя будет расспрашивать.
Он задумался.
— Очень возможно. Но о чем собственно?
— О том, о чем ты никогда мне не говорил. Чтобы он мог принять решение, что с тобой делать. Он не может вернуть тебя в ту школу.
— А я и не хочу туда возвращаться, — прервал он меня. — Мне нужно совсем новую колею.
Он сказал это с удивительной безмятежностью, с какой?то не допускающей сомнения, явной шутливостью, и вот этот его тон сильнее всего дал мне почувствовать всю горечь и противоестественность этой трагедии ребенка, который, по всей вероятности, вернется через три месяца обратно, все с той же бравадой и с еще большим позором. Меня охватило мучительное чувство, что я не смогу этого перенести, — и я не выдержала. Я бросилась к нему и с мучительной нежностью прижала его к себе.