— Меня поражает, что мои воспитанники ни разу не упомянули…
Она пристально смотрела на меня, пока я собиралась с мыслями.
— …о том, что Квинт был здесь, и о том времени, когда дети были с ним?
— Ни о времени, когда они были с ним, ни его имени, ни внешности, ни его истории в той или иной форме.
— Да, маленькая не помнит. Она ничего не слышала и не знала.
— О его смерти? — Я напряженно размышляла. — Да, может быть. Но Майлс должен помнить, Майлс должен знать.
— Ах, не трогайте вы его! — вырвалось у миссис Гроуз.
Я ответила ей таким же пристальным взглядом.
— Не бойтесь. — Я продолжала размышлять. — Но это все же странно.
— Что Майлс никогда не поминал о нем?
— Никогда, ни единым намеком. А вы мне говорите, что они были «большие друзья»?
— Ох, только не Майлс! — убежденно пояснила миссис Гроуз. — Это у Квинта была такая выдумка. Играть с мальчиком, портить его. — Она помолчала минуту, потом прибавила: — Квинт очень уж вольничал.
Передо мной возникло его лицо — такое лицо! — и меня пронзила внезапная дрожь отвращения.
— Вольничал с моим мальчиком?
— Со всеми очень вольничал!
В ту минуту я не стала углубляться в ее определение, подумав только, что оно отчасти приложимо и к другим, к десятку служанок и слуг, составлявших нашу маленькую колонию. Но для нас самым важным было то счастливое обстоятельство, что никакая зловещая легенда, никакие кухонные пересуды не были на чьей бы то ни было памяти связаны с милым старинным поместьем. У него не было ни худого имени, ни дурной славы, а миссис Гроуз самым явным образом хотелось только быть поближе ко мне и дрожать в молчании. В конце концов я даже подвергла ее испытанию. Это было в полночь, когда она уже взялась за ручку двери, прощаясь со мной.
— Так вы говорите — ведь это очень важно, — что он был известен своей испорченностью?
— Не то чтоб известен.
В конце концов я даже подвергла ее испытанию. Это было в полночь, когда она уже взялась за ручку двери, прощаясь со мной.
— Так вы говорите — ведь это очень важно, — что он был известен своей испорченностью?
— Не то чтоб известен. Это я знала, а хозяин не знал.
— И вы ему никогда не говорили?
— Ну, он не любил сплетен, а жалоб терпеть не мог. Все такое его ужасно сердило, и если человек для него был хорош…
— То он ничего и слушать не хотел? — Это совпадало с моим впечатлением: он не любил, чтоб его беспокоили, и, быть может, не слишком разбирался в людях, которые от него зависели. Тем не менее я настаивала: — Даю вам слово, что я бы ему сказала!
Она почувствовала, что я ее осуждаю.
— Признаться, я не так поступила, как надо. Но, по правде говоря, я побоялась.
— Побоялись чего?
— Того, что этот человек мог сделать. Квинт был такой хитрец, такая тонкая штучка.
На меня это подействовало сильнее, чем мне хотелось показать.
— А ничего другого вы не боялись? Его влияния?…
— Его влияния? — повторила она, глядя на меня встревожено и выжидающе, пока я не вымолвила:
— На милых невинных крошек. Ведь они были на вашем попечении.
— Нет, не на моем! — откровенно и с отчаянием возразила она. — Хозяин верил Квинту и послал его сюда, потому что считалось, будто он болен и деревенский воздух ему полезен. Так что от его слова все зависело. Да, — она подчеркнула, — даже дети.
— Дети… от этой твари? — Я с трудом подавила стон. — Как же вы это терпели?
— Нет, я не могла терпеть, и сейчас не могу! — И бедная женщина залилась слезами.
Как я уже говорила, начиная со следующего дня за детьми был установлен строгий надзор; и все же как часто и как горячо всю ту неделю мы возвращались к этой теме! Мы говорили и говорили с ней в воскресную ночь, а меня, особенно в поздние часы (можете себе представить, как мне спалось), все время преследовала тень чего?то, о чем миссис Гроуз умолчала. Я сама не утаила от нее ничего, но осталось одно только слово, которое утаила миссис Гроуз. Более того, к утру я убедилась, что она молчала не по недостатку откровенности, но потому, что у каждой из нас были свои страхи. Когда я оглядываюсь назад, мне в самом деле кажется, что к тому времени, как утреннее солнце поднялось высоко, я с тревогой прочла в известных нам событиях почти все то значение, какое должны были придать им события последующие, более трагические. Самое главное, они воссоздали для меня зловещую фигуру живого человека — о мертвом можно было не думать! — и те месяцы, когда он постоянно жил в усадьбе, складывались в долгий и страшный срок. Предел этому мрачному периоду был положен на рассвете зимнего дня, когда один из работников нашел Питера Квинта мертвым по дороге из деревни в усадьбу. Катастрофа объяснялась, хотя бы с виду, заметной раной на голове: такую рану можно было приписать, как оно и подтвердилось в дальнейшем, падению в темноте, по выходе из трактира, на скользком, обледенелом склоне, где нашли тело. Обледенелая тропа, неверный поворот, выбранный во тьме и в нетрезвом виде, объясняли очень многое, — в сущности, после дознания следователя и неуемной болтовни окружающих, почти все; но в его жизни были странные и рискованные приключения, тайные болезни, почти явные пороки — так что все это могло объяснить и гораздо большее.